Куафёр из Военного форштата. Одесса-1828

— Вы так внимательны ко мне, господин Горлис. — В устах Ставраки Натанова фамилия звучала совсем греческой, ну, или почти греческой, этакий слегка обрезанный Горлидис или Горлакис.

Из прежних общений с греком Натан знал, что удобней всего быть на одной с ним волне:

— Оставьте, господин Ставраки. Право же, это я в долгу перед вами.

А вот здесь собеседник смолчал и сделал долгую паузу, как бы подтверждая: да, всё именно так — Горлис в долгу перед греком, причем гораздо большем, чем бокал вина.

Сделав несколько глотков «французской кислятины», грек наконец продолжил:

— Я уже попросил моих добрых знакомых поискать названную женщину. И отдал им рисованные портреты. Но на всякий случай хотел еще раз уточнить: речь идет только о том, чтобы узнать, из какой она семьи и какому помещику принадлежит? Более ничего?

Во время сих вопросов, заданных с улыбкою, в глазах Ставраки появился такой мертвенный блеск, что Натан испугался за здоровье и жизнь искомой цыганки.

— Да-да, конечно. Только найти и узнать место зимнего обитания. Более ничего, совсем ничего!

— О, ти эпитимьес![32] — сказал в завершение Ставраки, приподняв бокал.

Натан поднял свой в ответ. И, отходя от грека, оценил двусмысленность последней застольной фразы, которую он за годы проживания в Одессе уже освоил. Будто бы всего лишь добрые пожелания, но притом, ежели дословно, то еще и констатация того, что это пожелания, чаемые собеседником. К тому ж и слово «епитимия» тут слышится. А в православной церкви — это наказание за грех.

Так Горлис до конца осознал, что шутки кончились: его просьба принята всерьез и рассматривается по-настоящему. По-видимому, кем-то из бывших соратников Спиро. Людьми по-своему симпатичными и в некоторых случаях полезными. Но во многих ситуациях — безжалостными. За это одолжение придется платить чем-то большим, чем туманные обещания или бокал вина. И плата возложена именно на Горлиса. В случае чего удастся ли переложить ее на Шардоне?..

* * *

И вот наступил радостный для Одессы день — воскресенье, 22 апреля. В центре Бульвара торжественно высился невидимый пока памятник. Но уже и в таком виде он смотрелся на своем месте — восклицательным знаком на фоне непрерывного ряда домов, от Дворца вдоль Бульвара. Памятник был огражден решеткой, по углам которой на флагштоках средней вышины развевались четыре флага. Притом — не только Русланда.

Да, конечно же, российское знамя было побольше и повешено повыше. Но наряду с ним присутствовали и другие! Прежде всего союзнических Англии и Франции, вместе с которыми громили османский флот. Франция и сейчас казалась самой благожелательной к России (ежели не считать Пруссии). Но вот Англия, ревниво относящаяся ко всему, что творится на море, была к возможным решительным действиям Петербурга в споре за Босфор куда менее расположенной. И четвертое знамя — австрийское! Вена, цесарская держава, соседствующая с Россией на северных Балканах, не менее Лондона опасалась большого и одностороннего усиления Петербурга на пути к чаемому им Константинополю. Так что подобный примирительный жест казался очень показательным.

С внутренней стороны, с тыла, и в направлении Екатерининской площади, ранее захламленной, а ныне приведенной в порядок, памятник надежно прикрывал батальон Уфимского полка. (В Одессе, важном городе, недалеком от границы, традиционно размещали не фрондирующих казаков, современников Хаджибея и Аккермана, а надежные части из дальних губерний.) С остальных трех сторон памятника стояла радостно оживленная гражданская публика. Ближе к месту событий — знатная, далее — чистая и на краях Бульварной улицы — чернь, которой доставались огрызки праздника, тоже, впрочем, чаемые.

Первым выступил генерал-губернатор Воронцов. Он изложил заслуги Ришелье перед Одессой, увлекательно рассказал о своем общении с ним во Франции и сердечно поблагодарил всех, кто участвовал — деньгами, идеями и талантом, в создании сего памятника, первого в городе!

Солнце в зените, шумно трепещущие разноцветные флаги — всё это подогревало нетерпение публики. И вот наступил торжественный миг. Барабанщики-уфимцы дали барабанную дробь, оттеняющую важность момента (но на Горлиса это произвело тяжкое впечатление — сразу вспомнились рассказы Кочубея о том, что наказания шпицрутенами, в том числе до смерти, сопровождаются в русской армии барабанным боем).