Кубанские зори

Идти пришлось довольно долго. Пьяный постепенно трезвел. Видно, мороз возвращал ему сознание. Узнав его адрес, Василий, наконец, угадал, с кем он встретился. Это был Иван, с которым он до войны работал в одной бригаде, с которым вместе уходил на фронт. И с которым вроде как бы корешовал, дружил. Василий довел его до хаты. Открыл калитку:

— Ну а дальши иды сам.

Тот, нетвердо войдя во двор, повернулся и, удерживаясь за калитку, спросил:

— А чий жэ ты будешь? Шось я тэбэ нэ прызнав. Я ж там, биля той кладкэ дав бы дуба за нич. Кого ж мини благодарыть за пидмогу?

— Бога! — коротко бросил Василий, повернулся, чтобы снова скрыться в ночи. Он сделал уже два или три шага, когда вдруг услышал за спиной вроде бы уже совсем протрезвевший голос!

— Васыль, я пизнав тэбэ. Брось ховатьця, нэ мучь сэбэ…

То, чего он так опасался, чего, может быть, ожидал постоянно, каждую минуту, произошло. Все было кончено… Он подошел к Ивану вплотную, пристально посмотрел в его лицо.

— Выдашь?

— Та брось ты.

— Убью.

— Татуди пив станыци надо будэ убывать… Нэ управэся. Сылы нэ хватэ…

С той памятной ночи что-то и пошатнулось в его душе окончательно. Он-то надеялся, что никто о нем не знает, что ему удалось схорониться, ничем себя не выдавая. Но оказалось, что многие станичники знали о нем, но молчали, видимо жалея его детей, а может быть и его самого. И тогда ему открылась страшная, для него непосильная истина — то, чем он жил, его тайна, пусть и такая, какая есть, оказалась у него отобранной. Ничего у него больше не оставалось, даже этой тайны, которой он жил и которую так старательно оберегал. Но у него уже не было былых сил и воли, чтобы это свое новое положение в полной мере понять, перебороть, и он стал угасать…

Он заболел и, по всему было видно, безнадежно. Родные его все чаще стали задумываться, как станут хоронить отца. Ведь по всему выходило, а теперь и окончательно обнажилось, что его давно как бы нет на свете, что он уже давно пропал. Что делать, как поступить? Оставалось ночью, тайно прикопать несчастного на огороде, не поставив даже креста, поскольку крест выдаст так долго скрываемую тайну. И тогда дочь Тайса Васильевна решила вернуть отцу имя, чтобы он хотя бы ушел из этой жизни по-людски, по-человечески.

— Что ж мы не люди, что ли, — доказывала она сестрам. — Чего теперь-то уж бояться, от чего ховаться? Ну, так случилось, что ж теперь поделаешь. Но мы-то должны оставаться людьми…

Родные не соглашались с ней, она даже рассорилась с ними. Может быть, она более сестер своих понимала отца, острее чувствовала его терзания и его нестерпимое нечеловеческое одиночество. Не потому ли она и была столь общительной, что в ней неосознанно сказалось то, чего был лишен он…

— Да позор-то ведь какой, — возражали сестры.

— Но для нас что важнее — позор, который все-таки можно пережить, или то, что отец уйдет не по-людски, не по-человечески. Ведь в таком случае мы сами перестаем быть людьми. Ладно, люди могут и не узнать об этом. Бог может не доглядеть, он давно от нас почему-то отвернулся, но мы-то об этом будем знать… Как станем ходить каждый день мимо этой спрятанной могилы?.. Бедный папа не имел права на жизнь, и на смерть, оказывается, ему нет права… Да что же мы, совсем уже потерялись…

Видно, ее доводы оказались вескими. С ней не то что согласились, но спорить не стали, давая понять, что ей препоручают от имени всех поступить так, как она посчитает нужным, как ей подскажет душа.

Выходило так, что человек может жить тайно, в полной неизвестности, но незаметно уйти из жизни, умереть он все-таки не может… А это значит, смерть его — столь же важная часть его жизни, равная разве только самому рождению…

— Что делать будем, Карпович? — моляще и виновато спросила председателя Тайса Васильевна. — Как быть, как станем хоронить папу? Ведь он свое уже отсидел. Свою кару он уже перенес…

— Да ты понимаешь, что это такое?.. — начал было распаляться председатель. — Потом, видимо, окончательно поняв всю необычность ситуации, ее смысл и ужас, тихо сказал:

— Что делать, что делать… Почем я знаю, что в таких случаях надо делать… Будем сообщать наверх, докладывать.

Он позвонил в район председателю райисполкома — так, мол, и так, вышел такой вот случай, никак не предусмотренный. Из района доложили в краевой центр. Вскоре оттуда пришла команда: выделить в больнице отдельную палату, выставить стражу, никого к больному не допускать — ни родных, ни тем более, посторонних.

Команду исполнили в точности. Но Карпович все же не удержался, зашел к больному в палату. Ему хотелось узнать, как выглядит человек, полжизни скрывавшийся от людского глаза. Человек как человек, ничего особенного в нем он не заметил. Но душу охватывало смятение и какая-то неясная тревога, какая бывает обыкновенно при виде чего-то непонятного, такого, чего обыкновенно не бывает меж людьми…