Кубатура яйца

А те, кому нечем платить за электричество? А те, кому нечем уплатить за ночлег? Зимой 1977 года мэр Нью-Йорка объявил о чрезвычайной программе помощи замерзающим; согласно ей при некоторых церквах Гарлема и нищенских окраин, прижатых к Гудзону или, сколь это ни странно, сосредоточенных вокруг Колумбийского университета, можно получать стакан чая, во временное пользование одеяло и грелку. В больших городах диапазон обеспеченности, устроенности особенно ощутим — в больших городах оседает основное количество людей с разбитыми судьбами; так на дне океанских впадин собирается больше всего кораблей, которые никогда уже не всплывут.

Я снова говорю здесь о подробностях, но они — из чужого образа жизни. Американцы деловиты до безразличия, до жестокости — замерзающему человеку могут помочь, а может он и вызвать не больше сочувствия, чем кошка под автомобилем; вселенная уменьшается до размеров Америки, Америка уменьшается до размеров собственного жилья. В Соединенных Штатах очень много Америк, и не все они способны на жалость; природа государства так же, как человеческая природа, может быть предельно эгоистична.

Культ удачливого парня необыкновенно последователен — ничего, если чья-то удача может временно законфликтовать с уголовным кодексом. Как правило, массово оцениваются результаты, а не путь к их достижению; Остап Бендер, мечтавший об Америке (правда, Южной), знал, где ему будет лучше всего. На американских плакатах, как правило, изображен широко улыбающийся человек, простоватый на вид, большерукий, очень симпатичный и ежеминутно готовый на все. Я почти не видел плакатов, на которых были бы изображены хотя бы два или три человека, чаще всего один…

До чего же поразительна внутренняя непохожесть этой жизни на нашу. Средние цифры обтекаемы, на них стесаны полюса; в среднем на каждого из американцев, например, приходится больше жилья, чем на статистического обитателя нашей страны; больше легковых автомобилей, больше гостиничных номеров. Но когда сорокадевятилетний кливлендский безработный Роберт Пруш вступил в зиму 1977 года, живя с женой Элен в старом автомобиле, и знал, что никто не будет ни переселять его, ни лечить бесплатно, я уверен — было ему чихать на все эти статистики. От простуды чихать.

Я снова подумал, что нелегко оценивать такой сложный комплекс непривычных для нас явлений, как заокеанская жизнь. Когда в юбилейном, посвященном 200-летию США номере журнала «Ньюсуик» шестидесятилетний Томас Аквинас Мерфи, президент «Дженерал Моторс», компании с бюджетом, превосходящим бюджеты большинства европейских стран, сообщает, что в молодости какое-то время был безработным, — в этом есть чисто американское хвастовство: прошел снизу вверх все слои. В том же номере столетний Джордж Зервас пишет: «Я никогда никому не надоедаю. Никто не надоедает мне. Я их встречаю: „Доброе утро — доброе утро“…» И все. Это вполне американская декларация. «Я уже вышел из игры — вас не трогаю, не трогайте меня, мчитесь дальше, сегодня я вам не помеха». Здесь не принято жаловаться. Четыре года назад, во время очередных президентских выборов, сенатор, чьи шансы котировались очень высоко, не выдержал и заплакал от обиды во время телевизионной дискуссии. То, что в Европе могло бы растрогать зрителей, в Америке их возмутило. «Как — плачущий, позволивший себе расслабиться кандидат в лидеры?!» Сенатор выбыл из гонки…

Такова жизнь. Но уроки ее — чужой — не кажутся мне однозначными.

Мы живем в стране, возведшей любовь, внимание к человеку в основы своих политики и мировоззрения; несмотря на все недостатки, которых еще у нас довольно, мы очень добрая, нежестокосердая страна; об этом знают даже те, кто симулирует неинформированность. А давайте-ка подпустим к себе — вообразим на мгновение — жестокость, запрограммированную в капиталистическом мире… Иногда я умышленно ввожу в себя этакую американскую злость, чужестранный прагматизм и не всегда даже успеваю его постыдиться, когда думаю, что немало болтунов и бездельников, барахтающихся на поверхности нашей жизни, пишущих бесконечные жалобы, ничего не создающих, но требующих к себе и своему скулежу особенного внимания, терзающих людей наветами и нытьем, в Америке уже к сорокалетию своему были б на дне социальной канавы. Официантка, грохнувшая тарелками мне перед физиономией, швейцар, без трешки «в лапу» не пропускающий в полупустой ресторан, токарь, посасывающий папироску в рабочее время, — нее они повылетали бы со своих мест, и жаловаться было б некуда, и комнат с дверями, обитыми дерматином, куда у нас кое-кто бегает в поисках заступничества, не нашлось бы. Пьяный, вызывающий «скорую помощь», дабы поблевать врачу в крахмальный халат, заплатил бы и за халат, и за вызов. Прогульщик студент, еле-еле постигающий курс наук, забулдыга телемеханик — все они вылетели бы из американской центрифуги далеко на обочину, и никто бы не оглянулся в их сторону.