Кубинский рассказ XX века

В тот день, как всегда, зеленый тростник выглядывал из-за бараков и смотрел на море: не плывут ли из Северной Америки новые галеоны. Солнце метало в нас стрелы своих отвесных лучей, и от них нестерпимо жгло спину, на лбу выступали крупные капли пота, на ножах, которыми мы рубили сахарный тростник, вспыхивали ослепительные молнии, а на изумрудной поверхности Антильского моря загорались бесчисленные отблески. Работа требовала быстроты и сноровки. Словно выполняя священный обряд в честь неумолимого божества, двадцать пять рук, как по команде, брались за сочные, нежные стебли, снимали с них девственный покров листвы, метким ударом ножа рубили под корень — и они умирали покорной и бесславной смертью. Тогда мы наносили им еще три удара и складывали обрубки в одну кучу.

Наконец последний луч солнца, освещавший тростниковое поле, и тот померк. Пятьдесят рук устало потянулись и опустили на землю двадцать пять больших ножей. Нервный подъем сменился изнеможением. Но тут мы вспомнили, что сегодня сочельник, это придало нам бодрости, и мы зашагали к бараку.

Вот и настала та ночь, когда, по преданию, родился младенец Иисус. Мириады звезд высыпали на небе и заглядывали в окна на наш праздничный стол.

Вверху, у самой высокой балки, одиноко мигал красный фонарь.

Пинареньо не подкачал. Правда, свининой на этот раз он не запасся, зато козленок, по его словам, удался на славу. Бедные гаитяне! У Чано Гальбана разгорелись глаза и раздулись ноздри. Ямайкинцы не отрывали жадных глаз от стола, но открыто выразить свой восторг по поводу кулинарных подвигов нашего повара не решались; они не знали, как к этому отнесется английское правительство.

Как подобает истинным христианам, мы принялись есть, пить и веселиться. Хоть на одну ночь забыть о плантациях — какое это великое счастье! В эту ночь родился сын человеческий. Понтий Пилат распял его за то, что он хотел, чтобы у каждого человека было свое место на празднике жизни. И мы празднуем его рождество не потому, что исполнился его идеал справедливости, а потому, что мы все еще гибнем от духовного и физического голода, потому, что мы все еще остаемся париями, чьей кровью и потом питаются плантаторы. И мы верим, что он придет к нам, но не для того, чтобы сказать: «Царство мое не от мира сего», а для того, чтобы здесь, на земле, вернуть нам обещанный рай. Не кротким страстотерпцем представляется он мне, но воскресшим, одержавшим победу, грядущим по кровавым следам страстотерпцев всего мира…

— Браво! — чуть не подавившись огромным куском мяса, заорал пинареньо.

— Не перебивай, невежа! — прикрикнул на него взволнованный пуэрториканец.

Один из ямайкинцев, боясь, как бы подобные речи не навлекли гнев его величества короля Великобритании, обратился к Мануэлю Эрдосе:

— Заткни глотку, испанец, а не то мистер Нортон и Фико Ларрачея тебе такого покажут!..

Взгляд гаитян, которые продолжали усердно двигать челюстями, выражал примерно следующее: кое-что в речи этого испанца может пригодиться и гаитянам, только дал бы он поесть спокойно, козлятину-то ведь мы не каждый день едим.

А я, Маркос Антилья, не выдержал и затянул песню. По правде сказать, так взволновала меня и растрогала эта рождественская ночь, что, когда занялась заря, я все еще находился под ее впечатлением.

Кончился наш праздник. Пора было идти на работу. И только мы вышли из барака, глядим, навстречу нам сам мистер Нортон, а за ним Фико Ларрачея и двое из сельской полиции. Вот что сказал нам благородный Фико Ларрачея:

— Мистер Нортон всегда стоит на страже закона. Он друг Кубы, друг честных и мирных тружеников, он призван поддерживать порядок и блюсти интересы той компании, представителем которой он является. Он отлично осведомлен о том, что произошло здесь сегодня ночью, и требует, чтобы вы без всяких разговоров принимались за работу, а испанец Мануэль Эрдоса и Маркос Антилья, которые тем только и занимаются, что отвлекают людей от работы и нарушают порядок, должны немедленно отправиться в Ормига Лока. Полицейские их проводят.

Мануэль Эрдоса выругался.

— Мистеру Нортону не так передали, — спокойно, с улыбкой заметил я. — Мы праздновали рождество Христово, и никто не может нам это запретить: мы — на своей земле.

Мистер Нортон, все время хранивший непроницаемый вид, заговорил торжественно, словно с амвона:

— Это не ваша земля, это земля кубинской сахарной компании; компания не хотеть разговоров: это мешает работе и делам, компания хотеть, чтобы люди думать только рубке тростника. Маркос Антилья и ты, испанский анархист! На этой земле мы вам предоставлять только одно право: как можно скорей убраться отсюда, а куда — это вам сказать полиция.

С этими словами мистер Нортон величественно удалился. Хотел я ему возразить — и осекся. «Да ведь он прав, — подумал я. — В самом деле, это же не наша земля!»

В глубоком молчании покидали мы землю сахарной компании. Впереди змеилась дорога, освещенная ярким кубинским солнцем, а позади нас простиралось орошенное нашей кровью и потом тростниковое поле.

Перевел Н. Любимов.