Кубок орла

Вернувшись домой, Иван Степанович до самой ночи просидел в глубокой думе. Несколько раз к нему входил сотник Орлик, пытался даже заговорить, но Иван Степанович продолжал отмалчиваться. Оживился он, лишь когда пришел племянник его, Войнаровский.

– Вы чего? Или шкода какая?

– Шкода! – зло крякнул гетман. – Скаженный Кочубей к Смоленску пошел, до государя…

– Какая ж тут шкода?

Иван Степанович с нескрываемым презрением посмотрел на племянника:

– И когда ты поумнеешь немного? Как ты не можешь понять, что если Кочубей все самолично перескажет царю, то Петр ему и поверить может. Да. Смекаешь?

– Теперь смекаю.

– А так, то вот тебе работа: голову разбей, а не допусти Кочубея до государя. Никак не допусти.

– Трудновато…

– Если голове трудновато, на конях смекалку вези. Ну, ступай. Но чтоб было, как я говорю. Ступай.

Утром Мазепу вызвали к Дмитрию Михайловичу.

У подъезда гетмана встретили наказной атаман Чечел и генеральный есаул Фридрих Кенигсек. Сухо ответив на их поклон и стараясь держаться как можно увереннее, гетман направился в княжеские покои.

– Швед наступает, – встретил его хозяин свежей новостью. – По всему видно, идет на Украину. – И виновато обернулся к развалившемуся в кресле человеку: – Прошу прощения, за беспокойством и поздороваться не дал. Канцлер Головкин, – представил он гостя. – Он и весть сию недобрую привез нам.

Приветливо кивнув головой, Головкин нараспев пробасил:

– Да-с, наступают.

С плеч Мазепы свалилась огромная тяжесть. Страхи его оказались напрасными. Голицын пригласил не на горе, а на военный совет.

Наступило длительное молчание. И гетман, и атаман, и есаул так жалко сгорбились, словно их жестоко и незаслуженно наказали. «Кат их ведает, лицедействуют они или воистину нашей тугою кручинятся», – подумал канцлер и взял Ивана Степановича за руку:

– А вы что же воды в рот набрали?

– Я погожу, – скромно ответил Мазепа. – Не всем же зараз.

Только после того как высказались все, он приступил к спокойному изложению своего мнения. Головкин слушал его с нескрываемым восхищением, а Голицын взирал на канцлера самодовольно и чванно, будто все, что говорил гетман, исходило от него самого.

– Хо-хо! – беспрестанно повторял он свое излюбленное восклицание. – Хо-хо! Хлеб! Хлебушек в землю! Отменно надумал.

– Так и содеем, – решил канцлер, когда Иван Степанович кончил.

– А так, то и универсал[11] зараз составим, – расслабленно потянулся гетман и пощупал поясницу. – Старость не радость! Она не в седой голове, как люди балакают, не в седой голове, а во всем теле. Наипаче в пояснице сидит. Да. В пояснице.

– Куда там в седой голове! – возмутился Голицын. – У тебя не седая голова, а алмазная.

Как только универсал был готов, во все уголки Украины поскакали гонцы, предлагая населению скрыть в землю хлеб, деньги и иное добро, «дабы чертяке Карлу XII ничего не досталось. Чтоб издох он с поганым войском своим на святой украинской земле».

Казаки выслушивали указ и тотчас же безмолвно расходились по хатам. О чем было спорить? Кому были незнакомы гетманские «просьбы», скрепленные черной московской печатью? Попробуй откажись выполнить такую «просьбу»!

Украину захлестнули торжественные неуемные перезвоны. Священники усердно молились о «покорении под нози всякого врага и супостата» и об «отвращении от пределы российские неприятеля, православия восточного гонителя и ненавистника».

Но в этом Иван Степанович немного перехватил.

– Православия ненавистник? – всполошились станичники и запорожцы. – А к чему же гетьманьски людины балакали, будто Карл в веру встревать не будет и над церковью не насмеется?

Встревожился и атаман Фома Памфильев, прослушавший молебен на пути от Каменки в Киев. Какое-то смутное подозрение овладело им: «Чего-то как бы неладно! Чего-то словно бы не того…»

Фома был еще человек нестарый. Ему до сорока недоставало трех годов, а голова уже давно поубралась серебром, лицо покрыла густая сетка морщин. Только по глазам и можно было еще признать беглого стрельца, прославленного многими лихими подвигами в битвах с боярами и купчинами. Глаза у Памфильева синие, как в лунную ночь снежная степь, и живет в них всегда задорная, бесстрашная молодость.

Памфильев пробирался на тайный сход к Ивану Степановичу.

Очень нелегкое дело поручили ему товарищи! Атаман не боялся царевых языков. На своем веку он немало видывал всяких видов. Ему хорошо были знакомы застенки, сырые острожные подвалы и даже жизнь подъяремного человека на соляных варницах Соловецкого монастыря. Страшило его другое: как ни напрягал он свой мозг, а не мог понять, правильно ли он сделал, что связался с Мазепой.