Куда идешь, человек?

В просветительской традиции особенно подчеркивается, что уникальность человека в том, что он обладает особым даром — сознанием, логикой, интеллектом. Древнегреческие философы, мыслители средних веков, просветители, особенно Иммануил Кант, определяли человека как разумное существо. Считалось, что своеобразие человека как творения именно в том, что он, будучи биологическим организмом, одновременно обладает необычайным свойством, которое выводит его за рамки животного царства. «И над натурой нашей звероликой всепониманье возвышает нас», — пишет советский поэт Игорь Шкляревский.

Определение человека как разумного существа казалось многим ученым бесспорным и самоочевидным. Сами интеллектуальные реакции воспринимались при этом как нечто, присущее машине. Человеческий ум действует безотказно, на основе безупречной логики. Он освобождается от власти неуправляемых эмоций, стихийных волевых порывов. Ни одно живое существо, кроме человека, не способно на это. Стало быть, в сознательности, разумности мыслящего создания надлежит искать и его уникальность.

Однако уже Платон и греческие трагики заметили, что глубинная человеческая природа плохо согласуется с установлениями разума. Да, человек наделен сознанием. Но это в нем отнюдь не главное. Он способен на слепые, стихийные поступки и потому нуждается в упрощении. Можно ли довериться индивиду? Ни в коем случае, ибо он постоянно демонстрирует своеволие, которое разрушает едва рождающийся порядок.

Именно в античной Греции родилась идея демократии как свободного волеизъявления всех людей. Это было крупнейшим достижением человеческого духа, человеческой культуры. Аристотель, отличая политическое господство от деспотии, понимал его как практику самоопределения свободных и равных людей. Однако демократия как государственная форма не нашла решительных сторонников среди политиков и ученых. Платон, будучи гениальным мыслителем, строил утопическое государство для счастья людей, а возвел, по сути, тиранию.

История Греции, история греческого духа — это история греческих городов. Античная Греция погибла не тогда, когда Македония стала римской провинцией, а Коринф был разрушен, а когда греческие города потеряли волю к автономии, волю к свободе. Греция погибла тогда, когда выброшен был последний черепок-остракон, на котором каждый мог написать имя того, кто, по его мнению, угрожает свободе, — написать, чтобы добиться изгнания. Античная Греция погибла тогда, когда утих шум народных собраний и когда, вместо того, чтобы выбирать себе богов по своему усмотрению, она оказалась перед лицом единого — хотя и в трех лицах — христианского бога.

Античная статуя — это нечто самостоятельное, самодовлеющее, отграниченное от внешней среды, это организм, состоящий из членов, как машина состоит из частей. Грек желал бы видеть свое государство сложенным в единое целое из отдельных частей, как Дорифор Поликлета. Шествие, изображенное греческими скульпторами на барельефах Парфенона, — это индивидуумы, которые никогда не образуют толпу, благоговение их объединяет, не стирая границ. Это социальные атомы, скрепленные общественным договором.

Греческие государства — соты ульев — воевали с гигантскими и аморфными восточными деспотиями, где пластичная, податливая социальная масса была организована только трассами почтовых дорог и маршрутами сборщиков податей. Греки ухитрялись одерживать победы над противником, во много раз превосходившим их численно, — это была борьба организации с хаосом.

Александр Македонский искусственно рассаживал в азиатских пустынях эти оазисы организации, города-полисы, в которых греческие колонисты были костяком, основой. Города всасывали в себя все активное. Иногда их засыпало песком или выжигало через несколько десятилетий безжалостным азиатским солнцем, но все же — большей частью! — они приживались и с течением времени изменяли самый воздух пустыни — он становился свежим эллинским воздухом, возникал культурный оазис.

Социальная организация уподоблялась машине. Но точно так же понимался и человек, который служил слепком этой организации. Что же могло разрушить этот идеальный мир? Только принципиальная неупорядоченность человека. За пределами его разумности обнаруживалась огромная сфера человеческой стихийности, которая никак не поддавалась лепке.

Вероятно, Платон, размышлявший об идеальном устройстве, мог обратить свой взор к природному царству. Сколь совершеннее, скажем, мир насекомых! Муравей, выдавивший сладкий сок из тли, несет его в муравейник. Он повинуется природному инстинкту. Никогда муравей не скажет: «Мне что-то поднадоело это пастушество, пойду-ка я сегодня на лесоповал, или вообще просачкую денек, или вот возьму эту капельку и съем втихаря, а ребятам скажу, что тлю не доил и капельку не брал…» Насекомое измерение не знает лжи. Но не знает оно и свободы. Проблемы свободы нет, выбор отсутствует. Воин-муравей не знает страха: какой бы сверхъестественной силой ни обладал противник, он бросится в бой и погибнет. А стрекоза, повинуясь инстинкту же, улетит…[11]