Куда мы, папа? (сборник)

Толку-то от Мартины никакого. Ни одеться не поможет, ни поесть. Мартина в себе не уверена, она дрожит, падает в обморок, не хочет держать кружку, застегивать пуговицы, завязывать шнурки…

Даже кота нормально не погладит. Ее ласки словно удары, поэтому кот ее боится, убегает.

Она не играет на пианино, не водит машину, не пишет, только делает абстрактные рисунки. Наверное, Мартина считает, что ни в чем не виновата, ждет приказов, ждет, чтобы Тома проявил инициативу.

Ведь Мартина просто рука.

– Алло! Привет, Тома, это папа.

Молчание.

Я слышу, как неровно и тяжело дышит Тома. Затем раздается голос воспитательницы:

– Это папа, Тома! Поговори с ним!

– Тома, эй, ты меня не узнал? Это папа! Как дела?

Молчание. Тома сопит. Затем наконец подает голос. После полового созревания Тома стал говорить басом.

– Куда мы, папа?

Он узнал меня. Можно продолжать беседу.

– Как ты, Тома?

– Куда мы, папа?

– Ты нарисовал что-нибудь для меня, для мамы, для сестры?

Молчание. Тома сопит.

– Мы едем домой?

– Ты продолжаешь рисовать?

– Мартина.

– У Мартины все в порядке?

– Фи! Фи! Фи!

– Ты ел картошку фри? Было вкусно? Хочешь еще?

Молчание…

– Ну, поцелуй папу на прощанье. Скажи: «Пока, папа!» Поцелуешь меня?

Молчание.

Я слышу, как Тома выпускает трубку из рук, и она повисает в пустоте. Слышу голоса вдали. Подходит воспитательница, говорит, что Тома выронил трубку. Разговор окончен.

Все главные вопросы мы обсудили.

Тома становится хуже. Несмотря на дозы транквилизаторов, нервы шалят. Время от времени случаются тяжелые приступы. Тогда приходится госпитализировать мальчика в психиатрическую больницу.

На следующей неделе мы его навестим и вместе пообедаем. Поскольку скоро Рождество, я хочу принести подарок. Но какой?

Воспитательница сказала, что многие больные целыми днями слушают музыку. Самую разную, даже классическую. Мальчик, у которого родители музыканты, слушает Моцарта и Берлиоза. Я подумал о «Вариациях Гольдберга»[18], написанных Бахом для графа Кейзерлинга, очень нервного господина. В медико-педагогическом институте таких Кейзерлингов полным-полно. Так что Бах не повредит.

Вскоре я отнес Тома диск. Воспитательница попробует его поставить.

Вот бы заменить «Прозак» Бахом…

Спустя тридцать лет я обнаружил в выдвижном ящике стола письменные уведомления о рождении Тома и Матье. Открытки в классическом стиле. Ни аистов, ни цветов, мы любили простоту.

Бумага пожелтела, но надпись все еще можно различить. Каллиграфическим почерком с наклоном вправо выведены прекрасные слова – мол, как мы рады сообщить о рождении Матье, затем – о рождении Тома.

Конечно, мы радовались, мы переживали бесценный уникальный опыт, мы чувствовали себя невероятно счастливыми и взволнованными…

Так что внезапное разочарование нас просто убило.

Представляю себе уведомление о рождении детей-инвалидов: мы рады вам сообщить, что Матье и Тома идиоты, в головах у них солома, они никогда не пойдут в школу, всю жизнь будут маяться, Матье, исстрадавшись, умрет, а бедный хрупкий Тома останется нести свой крест, с каждым годом все ниже склоняясь под его тяжестью… Тома будет разговаривать с собственной рукой и в один прекрасный момент перестанет рисовать, почти перестанет ходить, перестанет даже спрашивать: «Куда мы, папа?» – потому что окажется в тупике.

Каждый раз, получая уведомление о рождении ребенка, я думаю, что мне совершенно не хочется поздравлять счастливых родителей.

Я завидую. И раздражаюсь, когда спустя несколько лет безмятежные родители с восхищением демонстрируют мне фотографии своих обожаемых чад, цитируют их последние смешные высказывания и хвастаются успехами. Довольные отцы и матери кажутся мне нахальными глупцами. Фанфаронят передо мной, как владельцы Porsche перед водителем столетней развалюхи.

– В четыре года уже умеет читать и считать! Подумай только!

Меня не жалеют, мне показывают фотографии с дня рождения малыша: вот он задувает четыре свечки на торте, а вот счастливый папа снимает сына на камеру. Чувство зависти заставляет меня вообразить невесть что – пламя свечей, перекинувшееся на скатерть, на занавески, на стулья, дом охвачен огнем, празднику конец.

Да, да, да, ваши дети самые умные, самые красивые в мире. А мои – уроды, идиоты. Уж извините! Недоглядел как-то.

В пятнадцатилетнем возрасте Матье и Тома не умеют ни писать, ни читать и практически не говорят.

Мы с Тома давно не виделись, поэтому вчера я его навестил. Он все чаще проводит время в инвалидном кресле. Передвигается с трудом. Узнав меня, он тут же спросил: «Куда мы, папа?»

Он все сильнее горбится. Я вывозил его на улицу. Он, как всегда, говорил бессвязно, повторялся, и хоть бы крупица смысла! Часто обращался к собственной руке. Потом надолго умолкал.

Он отвел меня к себе в комнату. Там светло, стены выкрашены в желтый, на кровати сидит Снупи. Над кроватью висит рисунок – паук, запутавшийся в паутине, или что-то вроде того, одна из дебютных работ Тома.

В новом корпусе, куда перевели Тома, живут двенадцать человек, взрослые, похожие на старых детей. У них нет возраста. Наверное, они все родились 30 февраля…