Куда она ушла

– И что, никогда не ходишь смотреть достопримечательности?

Остальные ребята ходят. Заказывают частные ВИП-экскурсии, чтобы попасть в Колизей до официального открытия, и все такое. Я бы мог к ним присоединиться, но в таком случае пришлось бы проводить с ними время, поэтому просто сижу в отеле.

– Времени обычно нет, – вру я. – Ты рассказывала о проблемах с соседками.

– Ага, – продолжает Мия. – Слишком много сочувствия. Было такое ощущение, что все, включая преподавательский состав, в моем присутствии напрягались, хотя должно было быть наоборот. Там есть такой как бы обряд посвящения, когда весь оркестр разбирает твою игру, перемывая все косточки – прямо на людях. И через это прошли все. Кроме меня. Я была как невидимка. Никто не осмеливался меня критиковать. И уж поверь мне, причина крылась вовсе не в том, что так уж классно я играла.

– Может, и в этом, – говорю я. Я подхожу к ней поближе и подношу руки к сушилке.

– Нет, не в этом. Всем начинающим непременно надо пройти обзорный курс по струнным квартетам. И там есть один преподаватель такой, Лемский. Большая шишка на факультете. Русский. Вот представь себе все стереотипы жестокости – и все это про него. Злобный сморщенный старикашка. Отцу бы он понравился. Через несколько недель меня вызвали в его кабинет. Обычно это считалось дурным знаком.

И вот он сидит за своим деревянным столом, заваленным кипами нот и прочих бумаг. И начинает рассказывать мне о своей семье. Евреи, украинцы. Как они переживали сначала погромы, потом Вторую мировую. И такой дальше: «Все в жизни с трудностями сталкиваются. Проходят через боль. Тут тебя собрались баловать из-за случившегося. Но я придерживаюсь мнения, что ты могла бы с тем же успехом и сама погибнуть в той катастрофе, потому что так мы задушим твой талант. Ты хотела бы этого?»

Я не знала, что на это ответить, застыла на месте. И он тогда начал на меня орать: «Хочешь? Хочешь, чтобы мы тебя задушили?» Я едва выдавила, что нет. «Хорошо», – сказал он, взял свой смычок и погнал меня прочь.

Я начинаю воображать, куда бы я засунул ему этот его смычок, хватаю шар и бросаю. Кегли с приятным грохотом разлетаются во все стороны, словно человечки, пытающиеся унести ноги от Годзиллы. К Мие я возвращаюсь уже немного успокоившись.

– Хороший бросок, – комментирует она.

– Препод твой урод, – одновременно с ней говорю я.

– Да, он не особенно политкорректный. Я тогда распсиховалась, но, вспоминая об этом сейчас, я понимаю, что это был один из самых значимых дней в моей жизни. Он первый оценил меня без снисходительности.

Я снова разворачиваюсь, радуясь тому, что у меня есть повод отойти, чтобы Мия не видела моего лица, и бросаю ее розовый шар, но закручивается он неудачно и уходит чуть вправо. Сбиты семь кеглей, а оставшиеся три стоят слишком далеко друг от друга. Следующим броском я попадаю только в одну. Так что для ровного счета, бросая за себя, я нарочно сбиваю всего шесть.

– Ну и вот, через несколько дней в оркестре, – продолжает Мия, – принялись разбирать мое глиссандо[13], и звучало это так недобро. – Она улыбается, прямо-таки светясь от воспоминания о собственном унижении.

– Да, публичная порка – вещь непревзойденная.

– Ага! Это было просто супер. Лучшая терапия на свете.

Я смотрю на нее. Некогда «терапия» была у Мии словом запретным. Ей назначали встречи с психологом и в больнице, и в реабилитационном центре, но, выписавшись оттуда, она отказалась к ним ходить, хотя мы с Ким возражали против этого. Но Мия настаивала на том, что еженедельные обсуждения погибших родственников не идут ей на пользу.

– И такое ощущение, что после этого вообще все расслабились на мой счет, – продолжает она. – Лемский, конечно, меня совсем загонял. Не было ни минутки свободного времени. Вообще ничего в жизни не осталось, кроме виолончели. Летом играла на различных фестивалях. На Аспенском. Потом Мальборо. Затем Лемский с Эрнесто настояли, чтобы я прошла прослушивание «Юных дарований», что тогда казалось мне просто дикостью. По сравнению с ними попасть в Джулиард как будто бы раз плюнуть. Но у меня получилось. Меня взяли. И именно благодаря этому я играла сегодня в Карнеги-холле. Обычно там двадцатилетки частные концерты не дают. Но теперь передо мной открыты почти любые двери. У меня есть свой менеджер. Мной интересуются. Ну и из-за этого же Лемский порекомендовал пораньше закончить Джулиард. По его словам, я уже готова давать концерты. Хотя тут я не знаю, прав ли он.

– Судя по тому, что я сегодня слышал, прав.

Ее лицо вдруг кажется таким страстным и таким юным, что меня буквально пронзает боль.