Куда она ушла

А в Нью-Йорке климат влажный, и к тому времени, когда я подхожу к студии, что находится в десяти кварталах от отеля, в унылом местечке на Западных пятидесятых улицах, волосы, которые я прячу под кепкой, уже насквозь мокрые. Я достаю сигарету из кармана и зажигаю ее трясущимися руками. Этот легкий тремор у меня уже год или около того. После обширных медицинских обследований врачи заявили, что это всего лишь нервы, и посоветовали мне заняться йогой.

Когда я подхожу к студии, Олдос уже ждет меня снаружи под навесом. Он оглядывает меня, мою сигарету и снова смотрит мне в лицо. Судя по тому, как он это делает, я могу сказать, что он пытается решить, какого копа сыграть — хорошего или плохого. И очевидно, выгляжу я весьма дерьмово, потому что он выбирает первое.

— Доброе утро, солнышко, — весело говорит он.

— Да? И что доброго в этом утре? — говорю я, стараясь, чтобы это звучало как шутка.

- Вообще-то, уже день. И мы опаздываем.

Я тушу сигарету. Олдос, почти ласково, кладет свою гигантскую ладонь мне на плечо.

— Нам просто нужен один гитарный трек для «Sugar», чтобы мы могли немного изменить эту композицию, и тогда фанаты с радостью раскупят ее по-новой, — он смеется, качая головой на то, во что превратился этот бизнес. — Потом у тебя ланч с репортером Shuffle, около пяти — фотосессия всей группой для той акции — Fashion Rocks — что устраивает Times, затем несколько коктейлей с «денежными мешками» с лейбла и после этого я отправлюсь в аэропорт. Завтра у тебя короткая встреча с общественностью. Просто улыбайся и много не болтай. После этого будешь предоставлен сам себе до самого Лондона.

«Предоставлен сам себе? Это, типа, противоположность тому, чтобы находиться в теплом кругу семьи, когда мы все вместе?» — говорю я. Но только я говорю это про себя. Кажется, в последнее время я все больше и больше разговариваю именно с самим собой. Хотя, если подумать, это, наверное, даже хорошо.

Но на этот раз я действительно буду принадлежать самому себе. Олдос и остальная часть нашей группы сегодня улетают в Англию. Я должен был лететь вместе с ними, но потом сообразил, что сегодня пятница тринадцатое, и решил, — к чертям этот полет! Я и без того страшился этого тура, поэтому, чтобы не сглазить его еще больше, я решил, что не полечу в день, который официально провозглашен Днем Неудачи. Поэтому я заставил Олдоса забронировать мне билет на следующий день. В Лондоне мы снимаем клип и перед началом европейской части нашего тура у нас пройдет целая куча пресс-конференций, так что я вовсе не пропускаю концерт или что-то в этом роде — только встречу с режиссером нашего клипа. А мне до лампочки его творческое видение. Когда начнем снимать, просто буду делать, что он скажет.

Я следую за Олдосом в студию и вхожу в звуконепроницаемую кабину, где есть только я и ряд гитар. По другую сторону стекла сидит наш продюсер, Стим, и звукооператоры. Олдос присоединяется к ним.

— Так, Адам, — говорит Стим, — еще один трек для проигрыша и припева. Просто чтобы сделать этот хук[3] еще более приставучим. А мы поиграем с вокалом, когда будем миксовать.

— Цепляющий. Приставучий. Понял. — Я надел наушники и взял в руки гитару, чтобы настроить ее и разогреться. Я стараюсь не замечать, что не смотря на то, что Олдос сказал мне несколько минут назад, я уже чувствую, словно я предоставлен только самому себе. Я в одиночестве в звуконепроницаемой кабинке. «Не передергивай, а», — говорю я себе. — «В технологически оснащенных студиях именно так и записывают музыку». Единственная проблема в том, что я чувствовал себя точно также несколько дней назад в Гарден. Там, на сцене, перед восемнадцатью тысячами фанатов, рядом с людьми, которые когда-то были моей семьей, я чувствовал себя таким же одиноким, как в этой кабинке.

И все же, могло быть и хуже. Я начинаю играть, пальцы проворно скользят по грифу, я встаю со стула, бью по струнам, нещадно истязаю гитару до тех пор, пока она не начинает визжать и кричать именно так, как я того хочу. Ну или почти так, как я того хочу. В этой комнате возможно подборка гитар на сотню тысяч долларов, но ни одна из них не звучит так же хорошо, как моя старенькая Ле Пол Джуниор — гитара, которая была со мной с незапамятных времен, та, с которой я записал наши первые альбомы. Та, которую я в порыве глупости или высокомерия или еще чего, позволил выставить на благотворительный аукцион. Блестящие дорогостоящие заменители никогда не звучали и не чувствовались так, как надо. И все же, когда я выжимаю из них оглушительные ноты, я забываюсь на секунду-другую.