Куда ворон костей не приносил

— Нет ему цены! Историческая реликвия!..

А крутом гирлянда красивых девушек, почти девочек, в розовых и белых рубахах, через которые просвечивается горячее тело.

Агент Кука дремлет в дальнем углу, ожидая Акулова, и время от времени повторяет все одну и ту же фразу:

— Не бойтесь, это учреждение государственное. Тут были принцы и короли. Я сам тут с одним высоким гостем три дня в гроте жил. Ходили голые, питались устрицами и омарами от Прюнье.

— Еще бы! — будь она проклята, эта степь! — вслух сказал Акулов.

— Ну и пропили все, — продолжал Сиганов. — Четыре десятины, на долго ли хватит? Да еще Елохину за водку и вино сорок целковых задолжал.

— Пропащий ты человек, Сиганов! Что же ты теперь будешь делать?

— Вот то-то, что делать! Тут уж ничего не придумаешь.

Сиганов говорил равнодушно, как будто дело шло не о нем и его совершенно не занимал вопрос, как будет жить без земли рыжий великан, голову и плечи которого он видел в зеркале против себя.

— Выселяйся в Сибирь, на Дальний Восток. Там теперь люди нужны.

Сиганов вздохнул и молчал.

— Повезут тебя даром, кормить будут даром, а там… — Акулов неопределённо махнул рукой в алмазную даль, — там столько богатства, что если бы оно досталось не таким дуракам, как мы, так в золоте зарыться можно.

— Где уж нам! — уныло ответил Сиганов.

— Ну едешь, что ли? все равно пропадать!

— Помирать все равно одинаково, что тут, что там. Хуже не будет, некуда!

— Ну вот, — Акулов закурил папиросу и примирительно сказал:

— Ты и России послужишь, государству… Знаешь, что такое государство?

Сиганов улыбнулся.

— А как же, очень даже знаю! Когда мужики бунт делают, мне от помещика Иваницкого зеркало преогромное досталось. Больше сажени. Не знаю, кто мне его на двор приволок. В хату не влезало, я его возле стены поставил. Так его от Павловки верст за пять видно было. Простояло два дня и бык его рогами разбил. Потом наказание было. Приехал виц.

— Вице-губернатор, — поправил Акулов.

— Плаксивый, как баба. Нас, как полагается, пороли, а виц сидит на крыльце в волости и каждому мужику наставление дает:

— Жалко, — говорит, — мне вас. Я понимаю, что порка обидна. — Это, — говорит, — вы, мужики, понять не умеете, а просвещенные народы не любят пороться.

Кто выслушал наставление, — скидывай штаны и иди под сарай, а виц плачет и кричит вдогонку: «Помни, что не люди тебя порют; а государство». Это мы знаем…

— Эх, Сиганов, все это не так. Голова у тебя большая, а глуп ты на удивление.

— За умными живем, — усмехаясь ответил Сиганов.

— Ну поговори мне еще! Писать тебя в Сибирь, что ли?

— Мне все одно.

— Ну так я запишу.

— Записывайте, куда хотите! — Сиганов хлопнул дверью и вышел на залитую солнцем улицу.

— Эй, помещик, иди сюда! — закричал с угла лавочник Елохин, маленький, грязный, с красным носом и злыми, колючими глазами, славившийся своим сластолюбием.

У Елохина была установлена такса на девок, замужних баб, солдаток и вдов. Такса эта, переписанная четким почерком, висела у него в спальне за ситцевым пологом и служила предметом бесконечных разговоров для приятелей Елохина. Зимой, когда подъедался хлеб, и в темных, грязных избах плакали голодные дети, бабы осаждали лавочника и Елохин уплачивал по таксе не деньгами, а товаром: гнилой мукой, ржавыми селедками и баранками.

На высоком крыльце рядом с Елохиным, стоял молодой, щеголеватый дьякон из соседнего села. На дьяконе была новенькая шуршащая ряса, лакированные ботинки, белая шляпа и весь он казался таким чистеньким и сияющим, как обмытый камень в ручье.

— Вот, обратите внимание, — визглявым голосом говорил Елохин, указывая на Сиганова. — Чемпион безводной степи, силу имеет неимоверную, а девать ему этой силы некуда! всего имущества — курица с перешибленной ногой, да ведро без дна. Ну, плати проценты! Вы, отец дьякон, станьте сюда в холодок и посмотрите на представление.

— Брось! — сказал Сиганов, — доиграешься когда-нибудь!

— А ты плати.

— Ну ладно уж, командуй.

Сиганов снял ситцевую розовую рубаху и стоял около весов с гирями. Лавочник протянул ему крепкую бечёвку. Великан зажал зубами один конец бечёвки, а другой привязал к пятипудовой гире.

— Пиль! — закричал Елохин. — Сиганов взял в каждую руку еще по гире.

— Алле!

Великан медленно выпрямился и напрягая мускулы осторожно двинулся по крутой лестнице.

— Мускулатура, отец дьякон! обратите внимание! Дьявол, а не человек. Музейная вещь, — кричал Елохин, размахивая тонкими руками.

Тело Сиганова казалось отлитым из темного металла, ветер растрепал его рыжие волосы и они беспорядочно падали ему на лоб, окружая голову огненным сиянием.

— Чемпион! — кричал Елохин. — В нем такая сила, что дуб вывернет, да еще с корней землю отрясет, а между тем баба его по таксе приходила.

Сиганов бросил гири на пыльную дорогу и угрюмо сказал:

— Довольно — давай водки!

Виноградов подмигнул дьякону и подбоченившись заговорил наставительным тоном:

— Как же я могу в присутствии духовной особы поощрять пьянство? Лимонаду или клюквенного кваса выпей, а водки нет.

— Не ломайся! — крикнул Сиганов таким голосом, что дьякон от испуга соскочил с ящика и зашептал Елохину: