Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого

Отвергнуто было и очевидно продуманное заранее компромиссное предложение оппозиции провозгласить Петра-внука императором, а Екатерину – регентшей вплоть до его совершеннолетия. Здесь, по сообщениям Кампредона и Мардефельда, вперед выступил ранее молчавший старый лис П.А.Толстой и стал доказывать, что при осуществлении такого варианта возникнет угроза раскола общества, что стране нужен общий, твердый лидер и лучше, чем Екатерина, кандидатуры нет. Надо полагать, что, раз на авансцену вышел Толстой, наступил решающий момент. Все дипломаты отмечают в своих донесениях, что возражения и предложения оппозиции тонули в выкриках разгоряченных гвардейцев, которые обещали «расколоть головы боярам», если они не выберут на престол «матушку». Гогенгольц уточняет, что майор гвардии А.И.Ушак: ов без обиняков заявил почтенному собранию тайных советников, сенаторов и генералов, что гвардия видит на престоле только Екатерину, а кто будет этим недоволен, может и пострадать. Перед нами классический вариант той разновидности дворцового переворота, когда законная власть становится заложником заговорщиков и вынуждена действовать по их указке.

Не менее сильным аргументом в пользу Екатерины, кроме выкриков и угроз гвардейцев, была и та мысль, которую, по словам Кампредона, нашептывали в уши колеблющимся вельможам: «Ведь все подписали смертный приговор царевичу, отцу великого князя». И это была святая правда, а отвечать перед сыном за казненного по приговору его подданных отца явно никто не жаждал.

На этом фоне понятно, почему так убедительно прозвучали (в передаче Бассевича) финальные слова Меншикова. Обращаясь к подтвердившим рассказ Феофана вельможам (сам светлейший, по-видимому, на пирушке у английского купца не был), он сказал: ««В таком случае, господа, я не спрашиваю никакого завещания. Ваше свидетельство стоит какого-то ни было завещания. Если наш великий император поручил свою волю правдивости знатнейших своих подданных, то не сообразоваться с этим было бы преступлением и против нашей чести, и против самодержавной власти государя. Я верю вам, отцы мои и братья, и да здравствует наша августейшая государыня императрица Екатерина!» Эти последние слова, – продолжает Бассевич, – в ту же минуту были повторены всем собранием, и никто не хотел показать виду, что произносит их против воли и лишь по примеру других».

Когда Гогенгольц, раздосадованный неблагоприятным для Австрии исходом дела, с раздражением спросил на следующий день Бассевича, неужели не было ни одного сторонника великого князя, то Бассевич, не прибегая более ни к каким уловкам – дело уже сделано! – откровенно отвечал, что «партия» Меншикова принудила сторонников Петра подписать манифест о воцарении Екатерины, так как те боялись войска. В этом и состояла суть происшедшего, ибо, как писал Кампредон, «решения гвардии здесь – закон».

А дальше все пошло своим чередом: депутация к ожидавшей исхода борьбы Екатерине, поспешное составление манифеста, который тотчас подписали присутствующие сановники. Манифест упоминает «Устав о наследии престола» и утвержденный им порядок, чтобы «быть наследником тому, кто по воле императорской будет избран», а далее через оборот «а понеже», то есть «так как», упоминается факт коронации императрицы в 1724 году, и в конце: «того ради» (то есть «на этом основании») «согласно приказали во всенародное известие объявить печатными листами, дабы все… люди о том ведали» – о восшествии на престол Екатерины.

Таким образом, ничего нового для обоснования прав Екатерины придумано не было, манифест полностью обходит проблему завещания Петра, как и умалчивал имя великого князя, но, составленный в весомых на бумаге и тяжелых на слух выражениях, он сам становился аргументом, оспорить который уже никто не смел. Под ним подписались обе стороны – и победители, и побежденные. К восьми утра все было кончено. Утро нового царствования оказалось на редкость спокойным, улицы зимнего города были пусты и тихи. На фоне потрясшего всех известия о смерти великого царя сам факт воцарения Екатерины и связанные с ним нервные обстоятельства не привлекли всеобщего внимания.

Все наблюдатели говорят об огромном горе, которое охватило жителей столицы, а потом и страны. В день смерти Петра А.В.Макаров писал в Москву графу А.А.Матвееву: «Ах, Боже мой! Как сие чувствительно нам, бедным, и о том уже не распространяю, ибо сами со временем еще более рассудите, нежели я теперь в такой нечаянной горести пишу…». В искренности горя петровского секретаря не приходится сомневаться – он многие годы был рядом с царем и не мыслил своего существования без него. Но такие же чувства испытывали и многие другие. Берхгольц пишет, что в гвардии «не было ни одного человека, который бы не плакал об этой неожиданной и горестной кончине как ребенок… Вообще все люди без исключения предавались неописанному плачу и рыданиям. В то утро не встречалось почти ни одного человека, который бы не плакал или не имел глаз, опухших от слез».