Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого

Какой точный образ: петровский корабль, потеряв своего царственного шкипера, несся по воле ветров, никем не управляемый. Правда, это не означает, что никто не пытался ухватиться за штурвал: после ссылки Меншикова борьба за кормило власти практически не прекращалась. Вряд ли при Петре II интриг и подсиживаний было больше, чем в другие времена, но, поскольку его царствование не продлилось и трех лет, все это предстает в более сжатом виде и масштаб «сражений под ковром» разрастается. Борьба была особо ожесточенной еще и потому, что ни у кого из людей, стоявших у трона, не было явного преимущества. Изучая события, постоянно натыкаешься на, скажем так, окаменелые остатки взаимного недоброжелательства, ненависти, подлости и злобы и поневоле вспоминаешь бессмертные слова анненского юродивого Тихона Архипыча: «Нам, русским, не надобен хлеб, мы друг друга едим и с того сыты бываем».

Неуверенность, тревога за завтрашний день поселились при дворе. Документы свидетельствуют, что осенью 1727 года многие радовались крушению российского Голиафа, прославляя освобождение России от «варвара». Но я думаю, что радовались далеко не все. Самые опытные и дальновидные понимали, что со сцены ушел подлинный хозяин страны, властный господин, к характеру, привычкам, чудачествам которого они за долгие годы сумели приноровиться. Опыт этих людей говорил, что новый господин может оказаться хуже старого. Время показало, что возник наихудший вариант – когда явного хозяина не было. Юный император почти полностью устранился от управления государством и надолго оставлял столицу. Князь Иван, конечно, пользовался огромным влиянием, но многим казалось, что он не особенно дорожит им. Но важнее то, что Иван оказался равнодушен к государственным проблемам, некомпетентен, ленив. Ради какого-нибудь дела он не хотел занимать внимание царя, на чем-то настаивать.

Реальную власть имел, конечно, вице-канцлер Остерман. Без его участия и одобрения не принималось ни одного важного решения Совета. Как писал, немного утрируя, Клавдий Рондо, без Остермана верховники «посидят немного, выпьют по стаканчику и вынуждены разойтись». Однако Остерман, дергая тайные нити политики, роль хозяина страны играть не хотел. С давних пор он держался в тени, не любил принимать самостоятельных решений, был скромен и неприхотлив. Кроме того, его положение не было незыблемым, и вице-канцлеру приходилось постоянно маневрировать между царем, княжескими кланами Долгоруких, Голицыных, других деятелей. Остермана спасало от неприятностей то, что заменить его, знающего и опытного политика и дипломата, было некем. В итоге политический горизонт был затянут туманом, и, как писал осенью 1727 года советник Военной канцелярии Егор Пашков своим московским приятелям, «ежели взять нынешнее обхождение, каким мучением суетным преходят люди с людьми: ныне слышишь так, а завтра иначе; есть много таких, которые ногами ходят, а глазами не видят, а которые и видят, те не слышат, новые временщики привели великую конфузию так, что мы с опасением бываем при дворе, всякий всякого боится, а крепкой надежды нигде нет». В другом письме Пашков советовал своей приятельнице княгине АВолконской, высланной Меншиковым в Москву, но не получившей, несмотря на «отлучение варвара», прощения: «Надлежит вам чаще ездить в Девичий монастырь искать способу себе какова». В письме другому опальному приятелю – Черкасову он так же советует: «Лучше вам быть до зимы в Москве и чаще ездить молиться в Девичь монастырь чудотворному образу Пресвятой богородицы».

Не чудотворная икона привлекала в Новодевичьем монастыре царедворцев, а жившая там после шлиссельбургского заточения старица Елена, в миру бывшая царица Евдокия Федоровна, первая жена Петра Великого. Многие ожидали, что значение Евдокии, бабушки царя, после падения Меншикова и переезда двора в Москву должно сильно возрасти. «Ныне у нас в Петербурге, – продолжал Пашков, – многие… безмерно трусят и боятся гневу государыни царицы Евдокии Федоровны». Опасения были, по-видимому, основательны: опытный царедворец Остерман сразу же после свержения Меншикова написал в Новодевичий более чем ласковое письмо, в котором подобострастно извещал старушку, что «дерзновение восприял Ваше величество о всеподданнейшей моей верности обнадежить, о которой как Его императорское величество, так и, впрочем, все те, которые к Вашему величеству принадлежат, сами выше засвидетельствовать могут». Да и сама бабушка-инокиня, особа весьма экспансивная и темпераментная с молодости, бомбардировала письмами Петра и его воспитателя, выказывая крайнее нетерпение и требуя немедленной встречи с внучатами.