Кудеяр

После погребения поминки за упокой души усопшей. Сначала всё шло чинно и благородно, но после выпитого вина князья и бояре захмелели, речи полились свободнее, громче. А когда гости вообще стали вести себя непристойно, Ваня встал и никем не опекаемый направился в соседнюю палату, где горело всего несколько свечей, отчего в углах было сумрачно. Мальчик прижался к прохладному каменному столпу и беззвучно заплакал, подавленный свалившимся на него одиночеством, страхом, жалостью к себе. С кем поделиться горем? С братом Юрием? Так тот ещё меньше его, да и болезный к тому же. По этой причине его на похороны и на поминки не взяли, и сейчас он, поди, играет в своей палате вместе с мамкой Аграфеной.

Размышления юного великого князя прервали чьи-то шаги. Он выглянул из-за столпа и увидел остановившихся поблизости боярина Михаила Васильевича Тучкова[2] и дьяка Елизара Цыплятева[3]. Боярин слегка покачивался и, опираясь на плечо собеседника, тихо, но внятно рассказывал:

— Это ведь мы с Иваном Шигоной свели Елену с Овчиной. Она сразу же без ума в него втрескалась, в постель свою пустила, даже сорочин по мужу не дождалась! Василий-то Иванович староват для неё был, а Овчина — мужик крепкий, горячий…

Дьяк поёжился, огляделся по сторонам: не приведи, Господи, конюшему услышать такие речи — со света сживёт! Подвыпивший Тучков продолжал, однако, откровенничать:

— И такая меж ними любовь приключилась, что великая княгиня стала с конюшим словно с богоданным мужем всюду разъезжать, даже — тьфу, грешница — по святым обителям!

От скверных обидных слов у Вани ещё сильнее потекли слёзы. Как ненавистен ему этот самодовольный толстый боярин! Приказать бы слугам схватить его и бичевать, бичевать до тех пор, пока он не обольётся горькими слезами. Да послушаются ли его слуги? Не стали бы потешаться над ним, говоря: ишь, что удумал — казнить знатного боярина за обидное слово, сорвавшееся с пьяного языка. Промолчу пока, но на всю жизнь запомню обиду, причинённую боярином Тучковым.

Михаил Васильевич совсем захмелел и, поддерживаемый Елизаром Цыплятевым, направился к выходу из палаты. Следом потянулись и другие бояре, присутствовавшие на поминках. Мальчик покинул своё убежище и пошёл в опочивальню, чтобы погрузиться в беспокойный сон. Но заснуть он долго не мог.

По возвращении из великокняжеского дворца Василий Васильевич Шуйский[4] велел тотчас же накрыть столы, и весёлые поминки продолжались в его доме до самого утра. Навалившись на Ивана Васильевича, хозяин гудит ему в ухо:

— Выпьем, брат, за упокой души непотребной бабёнки Елены. Нет у нас боле великой княгини, а несмышлёный князёк для нас тьфу, ничто! Всем теперь заправлять будем!

— Не горячись, Вася, есть ведь ещё Иван Овчина.

Василий Васильевич вскинул короткопалую лапу и так трахнул кулаком по столу, что столешница прогнулась.

— С Ванькой Овчиной разговор будет коротким — в темнице его, мерзавца, сгною!

— Митрополит Даниил[5] вступится за конюшего.

— Кто? Данилка — чёрный ворон вот где у меня сидит! — Василий Васильевич поднёс кулак к носу брата. — Зорко слежу я за ним через своих видоков и послухов. А главный из них ведаешь кто? Афонька Грек, тот, что своего господина — Максимку Грека выдал с головой на церковном соборе. За то Даниил приблизил его к себе, держит на своём подворье, заставляет творить угодные ему делишки. Да только тот, кто хоть раз поклонился Иуде, всю жизнь господ своих предавать будет.

Иван Васильевич внимательно слушал откровения брата.

— Другие бояре не прочь пособить конюшему, голыми руками его не возьмёшь.

— Те, кто ранее лебезил перед конюшим, с Еленкиной кончиной отринутся от него. Между тем у нас, Шуйских, силы на Москве немалые — многие бояре стоят за нас, особливо те, кто породовитее. Но случая ещё более укрепиться упускать не следует. Не забыл, чай, что наш двоюродный братец Андреи Шуйский, удумавший в своё время переметнуться от великого князя к Юрию Дмитровскому, в темнице мается.

— Жёнка его сказывала мне: Андрей писал грамоту новгородскому архиепископу Макарию, чтобы тот явил ему свою милость — просил великого князя и государыню Елену выпустить его из темницы на поруки. Макарий говорил об этом с Еленой, но та не вняла его словам.

— Люта была покойница, ой как люта! Даже всеми почитаемому Макарию не уступила. А Макарий готов за всех заступиться перед власть имущими, не то что Данилка — чёрный ворон, тот и не подумал бы печаловаться за Андрея. Надо немедля заставить юнота Ивана освободить нашего родственника из темницы.

— Вместе с Андреем сидит в темнице и Иван Бельский, упрятанный туда покойным Василием Ивановичем за нерадение под Казанью[6].

— Бельские всегда были нашими недругами, поэтому, хотя они ныне для нас и не опасны — Семён[7] в бегах, а Дмитрий труслив, укреплению их содействовать не следует. Выпустим на свет Божий Андрея, потом и за Овчину возьмёмся. Выпьем же, брат, за успех нашего дела.