Кудесник

Холодно и отчасти иронически отказавшись от всякого вознаграждения, врач и кудесник уехал, повторяя настоятельную просьбу о темноте в комнате ребенка.

– Я уж не рада, что вам советовала обратиться к этому итальянцу! – заметила графине после его отъезда баронесса д'Имер. – Он обезобразил ребенка.

– Авось скоро пройдет, – говорила графиня. – Подумайте, ведь он был при смерти. Разве можно было колебаться. Напротив, я благодарна вам за совет.

– Мне он ужасно не нравится. Странное лицо.

– Кто… Гриша?

– Какой Гриша. Бог с вами! – рассмеялась баронесса. – Я имею в виду этого Феникса. Мне кажется, он шарлатан и авантюрист.

– Однако денег он не взял, – заметила графиня.

– Что же из этого… Но ведь имя его Калиостро, зачем же он называет себя графом Фениксом.

– Он не скрывает этого… – заметила графиня, – все это знают. Но просто ради этикета инкогнито путешествующего аристократа.

– Какой он аристократ, графиня. Пари держу, что он плебей! – воскликнула Иоанна. – Одним словом, он мне ужасно не по душе. Слава Богу, что вы с ним развязались на веки вечные.

– Да. Но другое дело! – улыбнулась графиня. – Авось нам не придется более к нему обращаться.

Прошло дня три. Домашний и давнишний доктор Зарубовских, который все болезни Гриши приписывал зубкам, снова был допущен к ребенку. Он тоже ахал, разглядывая в полутемной горнице лицо младенца. «Да он его просто вымазал чем-то, – думал доктор. – Это не сыпь, явившаяся сама собой, а сыпь, вызванная втираньем. Ну уж итальянские эскулапы. Я ему пса не дал бы на лечение». И, ничего не говоря самой графине, а тайно уговорясь с главной мамушкой, Кондратьевной, доктор дал ребенку примочку, чтобы избавить скорее от этой сыпи.

Кондратьевна и другие няньки, снова допущенные ходить за «графчиком», были в восторге. Уже почти месяц целый не видали они своего Гришеньку, так как мадам Роза почти не впускала их в детскую, а тем паче не позволяла прикоснуться к младенцу.

– Спасибо этому тальянцу, что он хоть эту мадаму Розу спровадил! – говорили все няньки и под няньки.

Благодаря усилиям доктора и Кондратьевны на третий же день личико ребенка преобразилось, сыпь и пятна исчезли. Занавески на окнах, конечно, перестали закрывать плотно; несмотря на приказ медика-мага, мамушки могли свободно радоваться на Гришу. Но все они стали дивиться теперь на своего графчика и на все лады вздыхали. От ухода за ним Розы, да и от лечения «тальянца» мальчика просто узнать было нельзя – другой ребенок стал: лицом хоть гораздо полнее, да все выражение личика совсем не такое, как бывало прежде. Никогда он не глядел на них такими дикими глазами. И тот, да не тот графчик.

Особенно было обидно Кондратьевне, что, по милости найма Розы и долгой разлуки с своим графчиком, теперь он не узнавал ее и дичился так же, как и всех.

Даже на мать свою он с первого же дня глядел дико и испуганно.

– Отвык! Шутка ли, сколько времени не видал никого из своих.

Ребенок постоянно звал маму, но, когда графиня являлась и наклонялась в полутемноте над его постелью, ребенок дико взглядывал и начинал плакать… Прошел еще день, и однажды вдруг, около сумерек, Кондратьевна, сидя около занавешенного окошка в детской, глубоко задумалась, потом ахнула и перекрестилась.

«Помилуй Матерь Божья! Какое мне наважденье приключилось! – подумала она. – Тьфу!»

Кондратьевна была взволнована; она сидела уже часа два около этого окна и, глубоко задумавшись, соображала. И вот после долгих дум, соображений и воспоминаний о ребенке, за которым она ходила со дня его рождения до минуты найма мадамы Розы, Кондратьевна ахнула на те мысли, которые ей пришли в голову.

– Помилуй, Заступница! – раза три еще перекрестилась Кондратьевна. – Искушение врага человеческого! Эдакое в голову лезет? Даже ноги затряслись от этих моих мыслев.

Но враг человеческий или, вернее, здравый смысл и ясновидящее мамкино сердце подсказывали все свое и свое… Будто нашептывали нечто, от чего у старой няни ноги тряслись.

– А сём-ко я погляжу графчиково родимое пятнышко на бочке под мышечкой! – вдруг пришло на ум Кондратьевне…

Она приперла дверь, раздвинула совсем обе занавески на окнах и в совершенно светлой комнате раскрыла ребенка на постели.

– Дай-ко я его разгляжу всего, – сказала Кондратьевна.

И вдруг теперь, при свете, пристально вглядевшись в лицо младенца, Кондратьевна почувствовала, что ноги у ней подкосились совсем.

Уже испуганно нагнулась она, повернула ребенка и подняла его рубашечку, чтобы найти хорошо ей знакомую и большую родинку. И обомлела няня…

Родинки не было!

Повернула она ребенка на другой бок… Оглядела всего, вгляделась опять в лицо, очистившееся вполне от сыпи и пятен, и вдруг…

Вдруг Кондратьевна как стояла, так и повалилась на пол…

– Матерь Божья… Помогите, родимые… Силы небесные… Девушки! Голубушки!..

Сначала Кондратьевна жалобно и перепуганно взмолилась и бормотала, заливаясь слезами, но наконец начала уже отчаянно кричать и звать на помощь.

Она не могла встать сама. Ноги у нее будто отнялись по самые колени.