Кудесник

— Отчего же мне об этом не доложили?

— Да болесть-то пустяшная, государь. Ты дохтуру не верь! — дерзко ответил Куракин.

— Такая пустяшная, государь, — скромно и твердо сказал доктор Данила, — что если бы меня призвали часом позже, царевича бы не было в живых…

Хитрово пожал плечами, а Куракин пробормотал чуть слышно:

— Не велика была бы потеря!

Царь это слышал и поспешил загладить грубую выходку своего приближенного, сказав доктору Даниле:

— Расскажи, как было дело?

И внимательно выслушал его рассказ о болезни царевича Петра и о вскрытии у него нарыва в горле.

— А часто ли ты там бываешь — в Преображенском? — вдруг спросил царь фон-Хадена, когда тот смолк.

— Меня туда призвали в первый раз, — спокойно отвечал фон-Хаден. — Там немцев-докторов не любят…

— Как же мне сказали, что ты там частый гость? — сказал царь, оглядываясь с неудовольствием на дядек, которые благоразумно хранили молчание.

— Могу заверить, что говорю правду, государь! — сказал доктор Данила.

Царь, видимо, смягчился после этого и стал говорить уже не таким сухим и холодным тоном, как прежде. Потом он подал знак своим дядькам, и те вышли из опочивальни, оставив царя наедине с доктором Данилой.

— Осмотри меня! — сказал ему царь Феодор.

Доктор Данила внимательно осмотрел и выслушал царя, подробно расспросил его о последних днях и сказал, что находит значительное улучшение.

Царь Феодор просиял. И после нескольких незначащих вопросов, видимо, с некоторою тревогой, спросил:

— Ну, а что же ты скажешь мне о моей свадьбе? Меня торопят с назначением дня…

Доктор Данила склонил голову и молчал.

— Говори же! Отвечай на мой вопрос! — нетерпеливо повторил царь.

— Государь! Дозволь мне не говорить по этому вопросу ни слова… Лжи говорить я не умею, а правдою боюсь тебя прогневить… И так уж у меня врагов довольно!..

— Говори всю правду! Я приказываю…

— Не смею тебя слушаться… и остаюсь при своем прежнем мнении…

Царь с нескрываемою досадой пожал плечами.

— Сам ты находишь, что мне лучше… А о свадьбе твердишь все то же… Странно!

Наступило мгновение очень тяжелого и неловкого молчания, после которого царь Феодор вдруг опять нахмурился, и, как бы совершенно случайно, спросил у фон-Хадена:

— А правду ли мне говорили, будто ты змей и гадов всяких собираешь и сушишь — и яд их кипятишь? Зачем ты это делаешь?

— Змей и гадов я точно собираю — ради любопытства, и для науки их сушу и храню в сосудах… А яд змеиный кипятить — нет цели! Яд змеиный только в крови опасен, при укушении, а так, его глотать можно безвредно…

Царь плюнул с омерзением.

— И ты? Ты сам-то пробовал глотать?

— Пробовал, государь, для науки…

— Да ведь это же все нечисть! Это все проклято искони веков! — почти гневно и с укоризною проговорил царь.

— В природе все создано Единым Творцом, и нет ничего проклятого…

— И эти твои затеи никому не могут повредить?

— Никому, государь. Но дозволь мне просить тебя о великой милости?..

— Что такое? О какой милости! — с неудовольствием сказал царь Феодор.

— Я вижу, что в тебе поколебали доверие ко мне… А без доверия какое уж лечение? Здесь, на Москве, есть доктора не хуже меня… Дозволь же мне удалиться из Москвы на родину.

— Как? Раньше окончания договора?

— Хотя бы и раньше!.. Если я не могу быть тебе ни приятным, ни полезным — зачем я буду пользоваться большим окладом жалованья и твоими щедротами?

Царь нахмурился окончательно и проговорил сухо и гордо:

— Хорошо. Я о твоей просьбе подумаю… Я дам тебе ответ — на днях…

Царь поднялся с места и застучал в пол своим посохом, чтобы вернуть дядек в опочивальню.

VIII Ложь торжествует

У Михаэля фон-Хадена был закадычный друг — его сверстник по летам, Адольф Гутменш, сын доктора Гутменша. С ним Михаэль видался непременно дважды в неделю: раз принимал его у себя и раз бывал у него в Немецкой слободе, где Адольф Гутменш, отличный музыкант, служил помощником органиста при лютеранской церкви. Приезжая к фон-Хаденам, он привозил с собою ноты и скрипку, и они, втроем с Лизхен, отлично проводили время, то весело и непринужденно болтая, то занимаясь музыкой. Адольф и Лизхен (у которой был недурной голосок) пели духовные хоралы, а Михаэль аккомпанировал им на скрипке. Случалось, что их пение выманивало и доктора Даниэля из его ученого кабинета и отрывало его от книг и занятий с разными препаратами — и время проходило так хорошо, так приятно, что все жалели, когда приходилось расставаться.

— Ты очень любишь… музыку? — спрашивал иногда Михаэль у сестры, когда Адольф под окном садился на коня и кивал им головою, съезжая со двора.

— Ах, да! Я очень, очень люблю… музыку, — отвечала сестра брату.

— Музыку, с Адольфом? — продолжал допрашивать брат, лукаво прищурив глаза.

— Ну, да, с Адольфом!.. Я ни с кем больше не пою.

— Еще бы! У вас так согласно, хорошо выходить… И я уверен, что если бы вас теснее соединить…

Лизхен краснела, зажимала уши и убегала к себе в комнату.

Но все же, в один прекрасный день, достав какой-то очень трогательный хорал, Адольф Гутменш не вытерпел и сказал доктору Даниэлю:

— Папа фон-Хаден, мне бы надо поговорить с вами об одном дельце…