Кукареку. Мистические рассказы

А у Мэйер-Зисла, как сказано, было два сына и четыре дочери – крикуны, драчуны, ободранцы, обжоры, замашки имели настоящих мэшумэдов[63], в любое время готовые что-нибудь выклянчить, высмотреть, прибрать к рукам. У Симэлэ они сразу все отняли. Потом понемногу стали ее поколачивать и дали ей прозвище: панночка. Это потому, что Симэлэ была брезгливой – не доедала с чужих тарелок, и чересчур манерной – не раздевалась при своих сводных сестрах.

Вся в мать – длинноногая, узкие бедра, белая кожа, большие глаза на тонком лице со впалыми щеками, черные как смоль волосы, – такая была Симэлэ. Она сразу прекратила водиться с детьми Мэйер-Зисла, не смогла подружиться и с соседскими девочками и старалась поменьше выходить из дому, потому что уличная босота бросала камни в нее. Весь день просиживала она в углу, перечитывала свои книжки и плакала.

Она с малолетства любила истории. Мать, бывало, ей перед сном что-нибудь расскажет, реб Ижбицер, случалось, присаживался на край постели и сказку читал ей, выбрав какую почудесней да пострашней. А то происшествие вспомнит какое, чаще – из жизни друга его Зораха Липовэра. Зорах Липовэр жил в Замосьце и богатством своим славился на пол-Польши. У него и жена из богатых происходила, и про нее реб Ижбицер тоже рассказывал маленькой Симэлэ, а звали ту жену Эстер-Крейндл. И про детей их рассказывал, и про всю их роскошную жизнь.

Вот возвращается как-то Мэйер-Зисл к обеду домой и приносит ужасную новость: у реб Зораха Липовэра из Замосьца жена умерла. Симэлэ как услышала – затряслась вся, и глаза сразу большие, просто огромные. Почему-то вспомнились тут и рассказы отца, реб Ижбицера, и город Крашник, то прекрасное время, когда была у нее своя комнатенка, кровать с двумя пухлыми подушками и сатиновым покрывалом, и даже домработница, подставлявшая ей к постели сахарки и всякие вкусности. А теперь жила Симэлэ в духоте, дом почти не покидая, в одном и том же износившемся платье и рваных ботинках, в волосах пух какой-то, вся себе самой неприятная, в бане наскоро, толком не мытая, всегда в тесноте, в толчее, в окружении этих просто бандитов, только и ищущих повода, чтобы поизмываться над ней, что-нибудь ей подстроить, наподличать… Ну вот, и когда Мэйер-Зисл вошел с этой новостью, Симэлэ всплеснула руками, закрыла лицо ладонями и заплакала. Она и сама понять не могла, отчего она плачет: то ли покойницу жаль, которой теперь в темной могиле истлевать суждено, то ли себя оплакивает, жить обреченную – жить в этом доме.

2

Сводные братья Симэлэ, отпрыски Мэйер-Зисла не давали ей выспаться по утрам. Место ей выделили на жесткой узкой лавке, с которой она то и дело скатывалась, так что Рейцэ стала забирать дочку в свою постель, но и это было нехорошо, потому что Мэйер-Зисл нередко наведывался к жене по ночам, а Симэлэ уже понимала, конечно, про отношения между взрослыми и лишь притворялась, что спит.

Как-то раз, когда Симэлэ опять спала с матерью, Мэйер-Зисл вернулся, уже за полночь, с какой-то свадьбы, вусмерть пьян, весь раззадоренный и разохоченный. Он сгреб Симэлэ своими двумя лопатищами и перебросил ее на лавку – прямо на кучу мокрого белья, с вечера оставленного там Рейцэ. Вскоре Симэлэ удалось заснуть, а когда она снова проснулась, в комнате стоял храп. Было очень сыро и холодно, и она на ощупь укрылась каким-то мешком. Вдруг послышался шорох, будто кто-то скрёб пальцем по древесине. Кровь у Симэлэ застыла от ужаса, она открыла глаза. Дом наполнен был мраком, а над печью стена светилась какими-то всполохами. Но откуда б им взяться? Ставни плотно закрыты, и свеча не горит. И вот смотрит Симэлэ, а свет на стене начинает дрожать и меркнуть, и постепенно складываться в некий образ. И не успела Симэлэ испугаться, как мерцающие точки и пятна собрались, как на вышивке, в женский облик, настоящий портрет: лоб, глаза, нос, рот, шея. Лицо разомкнуло уста и заговорило голосом, который, наверно, был слышен только ей, Симэлэ: