Кукла

Впрочем, называя себя безалаберным, он слегка кокетничал сам с собой. Он был как раз очень аккуратен, даже питал слабость к уборке квартиры. Для Ольги было очень удобно, что муж не терпит запыленной мебели и помутневшего стекла, мусора на полу и тусклых от пыли ковров. Но с некоторых пор Кузьмичева больше занимало другое…

Во вторник и пятницу он приказывал детям пораньше ложиться спать, а себе стелил в кабинете, тщательно заперев дверь туда.

Под книжными полками стояла низкая тахта. Кузьмичев включал зеленоватого стекла бра и, задыхаясь, все время ощущая неуклюжесть своих пальцев, извлекал из внутреннего кармана пиджака маленькую куколку – словно изящнейшую фарфоровую статуэтку.

Трудно было оторваться от созерцания ее точеных черт, и Кузьмичев, смиряя себя, радостно ласкал взором лежащую на его ладони фигурку. Потом осторожно опускал ее на диван и, отойдя, подносил к губам свою находку – дудочку. Он твердо знал, что эта белая дудочка предназначена не для игры, что она молчит, но почему-то в то время, пока фигурка на диване росла, увеличивалась, превращаясь в Светлану, Кузьмичеву казалось, что он слышит неясную мелодию, от которой сердце начинало стучать сильнее.

Светлана уволилась с работы, сказала подруге, что уезжает. Теперь она всегда была рядом с Кузьмичевым.

И в минуты тревог, волнений, больших радостей или неприятностей он спешил слегка коснуться рукой внутреннего кармана пиджака, ощутить сквозь ткань неясное тепло любимой. Он не мог раньше и представить себе такой глубины самопожертвования, такой безоглядной любви. Как можно до такой степени раствориться в своем чувстве, чтобы пожертвовать для любимого всем, даже жизнью – ибо разве можно назвать жизнью то состояние, в котором находилась Светлана? Только на несколько часов она обретала свой нормальный облик, могла двигаться, говорить, целовать… А в остальное время была заключена в крохотной изящной оболочке. Для нее в буквальном смысле слова исчез весь остальной мир, кроме Кузьмичева. За счастье не расставаться с ним ни на миг она поступилась всем. Иногда он спрашивал себя, как, чем мог заслужить подобное, но не мог ответить. Испытывая к Светлане огромную благодарность, он порою начинал бояться этого чувства.

Как-то под утро они крепко уснули и не слышали будильника, а сын Кузьмичева неожиданно стал ломиться в его кабинет, требуя ручку, забытую здесь вчера. Заглушенно хохоча – какой-то нервный смех вдруг привязался, – Кузьмичев и Светлана торопливо одевались и прощались, то и дело целуясь. Наконец, когда, казалось, защелка с двери вот-вот соскочит, Кузьмичев схватился за дудочку. Он едва успел спрятать крошечную фигурку в карман и открыл дверь. Сын ринулся к столу, схватил свою ручку, но не уходил – шарил вокруг пронзительным оком, а потом вдруг спросил:

– Это чей чулок?

Кузьмичев повернул голову и обмер. О господи! Светланин чулок! Лежит на смятом пледе – тоненький, скомканный, похожий на переливчатую змеиную кожу.

Кузьмичев сказал очень спокойно:

– Чей же это может быть чулок, как не мамин?

И как ни в чем не бывало начал поправлять плед.

Сын постоял, как-то странно вращая глазами, и вышел.

Мальчишка был любопытный и, кажется, проницательный. Иногда в его широких зеленоватых глазах Кузьмичеву чудилось почти товарищеское понимание, но чаще взгляд был неподвижно-пристальным, как у совы, мудрой совы. Нет, похоже было, что он через микроскоп разглядывает какое-то неизвестное науке вещество. Вот именно – не существо даже, а вещество! И все меньше и меньше тайн остается для него.

Не очень-то приятно сознавать себя чем-то вроде инфузории-туфельки под объективом микроскопа, и Кузьмичев, внешне оставаясь с сыном спокойным и приветливым, в душе предпочитал дочь. Это была лгунья, кокетка и лакомка, но пока без всяких загадок.

Кузьмичев очень любил своих детей. Никогда, ни ради кого не бросил бы он их. В них он видел оправдание многим бессмысленностям и нелепостям своей жизни. Нет, дети – это все. Никогда он от них не уйдет. А значит, и от Ольги. Хотя здесь время любви миновало так давно, что иногда казалось, что оно не наступало вовсе.

Итак, сын вышел. Кузьмичев с запоздалым испугом посмотрел ему вслед и зачем-то принялся разглядывать чулок. Вдруг возникло нелепое желание надеть этот чулок на маленькую ножку куколки. Кузьмичев представил себе эту картину – и им неожиданно овладел приступ неудержимого хохота. Он повалился на тахту, лицом в подушку, чтобы заглушить этот неприличный, кудахчущий, дурацкий смех. Он метался по тахте, пока не спохватился, что у него в кармане куколка.

В следующую их ночь он рассказал Светлане об этом эпизоде. Она буркнула:

– Я знаю. – И отвернулась.

Задумывался ли Кузьмичев над тем, что куколка Светлана слышит и понимает все происходящее в большом мире?…