Кукла

Женщины из цехов, а больше из отделов управления уносили с собой оконные цветы. Не чуя беды, зеленые любимцы продолжали цвести как ни в чем не бывало, особенно доверчивые гераньки, источавшие свой уютный, примиряющий запах.

Но и после приказа в цехах и на территории вроде ненароком все еще появлялись люди, наверное, из тех, кто не сумел сразу отбросить напрочь привычное. Многие помогали строить баррикаду, прикрывавшую подступ к проходной со стороны тыльной улицы Карла Либкнехта, название которой кто-то тайно вымарал на всех домах.

В основу баррикады легло спиленное на углу дерево. Его растопыренные ветви принялись забрасывать всяким заводским хламом: порожней тарой, карбидными бочками, кухонными столами и столовскими табуретками, в литейке разобрали торцовый пол, наковыряли толстых кряжей и на тачке свезли в ту же кучу, туда же бросили и самое тачку. Все это засыпали токарной стружкой, которой порядком накопилось на заводском задворье. Получилось что надо: высоко и внушительно.

– Ну, наварнакали! – оценил наведавшийся старый фрезеровщик Кузьмич, завсегда зривший против шерсти. – Что твой торт!

– А чего не по-твоему? – поинтересовался Ван Ваныч – местком, тоже оказавшийся здесь якобы по делу.

– Эта ваша городьба ни одной пули не задержит. Потому как внутри пустая. А надо бы класть мешки с песочком.

– Да где ж мешки взять-то? – Ван Ваныч запачканной рукой поддернул разношенные очки. – Да и песок тоже?

– Тогда нечего и затеваться…

– Ну как же – была разнарядка…

– Разнарядка… – ехидно усмехнулся Кузьмич.

– Ладно тебе, – как всегда и всех, примирительно похлопал Кузьмича по плечу Ван Ваныч. – И так сойдет. Немец с ходу не перелезет – тоже дай сюда.

– А ты чего тут? – поинтересовался Кузьмич. – Все руководить тянет? Еще не наводился руками? Твои приятели-рукомахатели уже, небось, за Щигры утрехали?

– Еще успею…

– А то гляди, попадешь, карась, в ихнюю вершу – не поздоровится. За Дальними парками уже стреляют…

– Да вот вспомнил: в кабинете карту с флажками забыл снять.

– Места последних боев проставлял?

– Было интересно, где и что. А теперь не надо, чтоб карта осталась висеть. Да еще с флажками…

– Ну еще бы: такой позорище! Флажки-то в нашу кровь мокнутые!

– Хотел позвонить, да забыл, что телефон больше не работает. Пришлось самому… А ты по какому делу?

– Я, Ваня, не по бумажной надобности. Парок-то из котлов выпустили, манометры свинтили, водомеры побили, а про гудок забыли. Пойду, думаю, сниму. Не хочу, чтоб немцу достался. Вот не хочу – и всё! Конечно, можно и его сничтожить: молотком по свистку жахнул, и делу конец. А не могу я так – как по-живому. Я по этому гудку полжизни деньки считал… Вот ключи взял, пойду свинчу да заберу домой. А вдруг опять понадобится?..

Ночью, пока окрест было тихо, Фагот отпросился сбегать домой, на всякий случай попрощаться с матерью: не исключалось, что вот-вот и его охранный отряд вступит в бой. Катерина бессловесно всплеснула руками, когда он появился на пороге незапертой двери в свете тоскливо мерцавшего ночника. Она ткнулась лицом в его телогрейку и только теперь подала свой тихий, на краю шелеста, голос:

– Дымом пахнешь…

– Да вот, палим… А где братья?

– Те всё по городу шарятся. Вчера Серега где-то полмешка проса раздобыл: голубей кормить. Говорю: будет ли тебе с голубями вожжаться – война кругом. А он, упрямец: голубям тоже есть надо. Они в войне не виноваты… У нас тут наверху дедушка живет, без одной ноги. Сам-то он на землю не спускается, потому, может, ты его ни разу и не видел. Он все больше в окно глядит. А зиму, от Покрова до Пасхи, сидит взаперти. Так у этого дедушки есть самодельная коляска на четырех катках. Серега выпросил эту каталку и вот, как смерклося, укатил с ней кудай-то… Говорил, будто на швейной фабрике народ машинки курочит, дескать, если успеет, то он одну привезет… А Михаил – тот себе шарится: вчерась картузом рокса разжился. Может, помнишь такие конфетки: рисунок насквозь виден. Где ни откусишь – там опять эта ж картинка: грибок или вишенка… А еще карманы конфетных оберток набрал: теперь из них фантики заламывает – с ребятами в кон играть. Так, ветер в голове… А вот не удержишь! Все на чужом помешались. Пусть бы одни дети по недомыслию, а то и взрослые туда же: магазины бьют, аптеки растаскивают, пуговицы, и те сумками волокут… А кто запретит, кто остановит натуру, дорвавшуюся до греха?! Властей нетути, милиция разбежалась. Серега говорит, будто по Дзержинской ветер вместе с конторскими бумажками трояки да пятерки носит… Люди гоняются, друг у друга отнимают… А у меня вся душа выболела: где их, непутевых, носит… Дак за чужое и подстрелить могут…

– Ладно, мать, отыщутся. Есть захочется – прибегут.

– Ты, может, тоже поешь? Я борщичка наварила.

– Да некогда мне! – Фагот озабоченно взглянул на ходики.

– Я моментом! – засуетилась Катерина возле примуса. – Там у вас теперь и вовсе ни крохи. Вон как обрезался.

– Да пока обходимся. Муки разжились. Лепешки печем, чай кипятим.

Катерина налила тарелку горячих щей, возле положила ложку и несколько вареных картофелин – вместо хлеба.