Кукла госпожи Барк

Ажан Алекпер жил недалеко от Топ-хане (Пушечной площади), и сержант, пройдя хиабан Пехлеви, вышел к дому, возле которого стояла толпа. Мимо Сеоева и любопытных, заглядывающих во двор, откуда слышались звуки зурны, двигалась процессия. Десятка два мужчин и женщин несли, держа над головами, ткани, узлы, зеркала, стеклянные лампы, сундуки, окованные медью. Впереди степенно идущих людей с несвойственной ее годам резвостью семенила старуха, озабоченно и громко пересчитывавшая вещи.

Это была сваха, исполнявшая одновременно и роль посаженной матери, а люди, несшие вещи, по старинному обычаю демонстрировали зевакам и прохожим приданое невесты.

– Зеркало инглизи, в такое сам шах только по пятницам глядится, – забегая вперед, кричала старуха. – А такого материала нет даже у жены самого сепех-салара![14] – расхваливала она имущество невесты.

– Ну, конечно, такую рвань она не носит, – подтвердил под смех толпы кто-то из окружающих, – у нее получше…

– И ничего ты не знаешь, собачий сын! – не глядя ни на кого, скороговоркой закричала старуха и опять забормотала привычным голосом: – Все смотрите, все и убедитесь, что дочка почтенного Азиз-Кербалая приходит в уважаемый дом Алекпер-аги не как-нибудь, а одетая, словно куколка, с богатым приданым…

Процессия приостановилась.

Сеоев, хорошо знавший обычаи иранцев, протиснулся сквозь толпу, стоявшую на тротуаре, и вошел во двор, в глубине которого горели фонари-лампионы, мелькали фигуры. Оттуда тянуло приятным запахом жарившегося люля-кябаба и плова.

– Ас-салам-алейкюм, хош амедид[15], – подбегая к сержанту, проговорил, по-видимому, дожидавшийся его у входа молодой иранец лет двадцати и, отрекомендовавшись братом жениха, учтиво кланяясь, повел его на мужскую половину, где собирались наиболее уважаемые гости.

Свадьба, вернее посещение муллы и весь обрядово-религиозный ритуал совершался днем, а сейчас начинался свадебный пир. Восемь человек музыкантов, кто с бозорг-кеме (большая сопилка), кто с бубном, а кто с саазом и дудуки, составлявшие оркестр, заиграли нечто невообразимое, и брат жениха, улыбаясь сержанту, вежливо сказал:

– Это для вас… Играют русскую песню. – Но как Сеоев ни напрягал память, дикие, визгливые ноты и резкие удары бубна не напомнили ему ни одной знакомой песни.

Алекпер сидел на ковре, опираясь рукою о мутаку. Возле счастливого жениха полулежал одетый в штатский костюм его раис-назмие, судя по затуманенным, полусонным глазам, успевший изрядно хлебнуть ширазского вина или хамаданского коньяку. Слева от него находился молодой иранец со значком на груди. Еще трое сильно подвыпивших гостей сидели возле жениха, о чем-то шумно и вразброд споря. Го Жу-цина не было, и Сеоев уже пожалел, что согласился прийти на это мало для него привлекательное торжество.

– А-а, хош амедид, раффик! Хош гялды, елдаш![16] – закричал, завидя сержанта, Алекпер и, приподнявшись с места, пошатываясь, двинулся навстречу Сеоеву. Алекпер был уже изрядно пьян и, обнимая сержанта, тыкался великану то в грудь, то в плечо. Бормоча приветствия, он стал усаживать его возле себя. Гости подвинулись, и Сеоев уселся на ковер рядом с полицейским начальником, который сразу же стал потчевать его коньяком.

– Мубарек[17], Алекпер-ага! – сказал сержант, подавая жениху свадебный подарок – маленькое колечко с бирюзой, на которой было вырезано слово «омиди» (надежда).

В раскрытые двери заглядывали разные люди, подходили новые гости, некоторые усаживались тут же, другие – менее почтенные – проходили в соседние комнаты, где пировала молодежь и откуда доносились смех, голоса и звяканье посуды.

– Вот спасибо. Ты настоящий друг, теперь я это вижу, – бормотал Алекпер. – Я знал, что ты меня любишь и непременно придешь, – протягивая сержанту стакан, сказал он. – Ну, пей за мою будущую семейную жизнь, хочешь, мы и тебе найдем невесту? Валла-биллях, найдем молодую, хорошую, красивую… – поднося к губам свою рюмку, продолжал он. – С домиком найдем, с хорошим приданым… Заживешь, как шах…

– Стой, стой, Алекпер, как же это я заживу здесь, ведь я советский…

– А-а, ерунда, – пьяно перебил Алекпер. – Какой ты советский? Ты горец, кавказец, мусульманин, значит – наш. Останешься здесь и будешь жить среди своих, с молодой женой, в хорошем доме, с деньгами… А я к тебе буду ходить в гости! – засмеялся пьяным смехом жених.

– Бяли!.. Эввет!.. Дороз гофт[18], – поддержали остальные, чокаясь с сержантом.

– А я вас к себе в полицию возьму. Сорок туманов получать будете… и еще разные доходы, – уставясь на Сеоева, сказал раис-назмие.

– Нет, я своей работой доволен, жениться пока не думаю, а вот почему ты, Алекпер-ага, мне полный стакан наливаешь, а сам женской рюмочкой пьешь за свое семейное счастье, – шутливо ответил Сеоев.