Кукла маниту

Изрядно посвежевший ветер швырял им в лицо тяжелые капли. Ярмарка была переполнена народом. Алчные «однорукие бандиты» гудели, требуя мелочи; зазывала у стола бинго надры-вал глотку. По-прежнему гремела музыка — не будь ее, уныние очень скоро накинуло бы свой покров на мирок Джекоба Шэфера, только что оправившийся от разгрома.

— Как она посмела! — Лиз наконец дала выход ярости.

— Кто? — Рой успел окунуться в привычную прострацию, помогавшую ему терпеть все, что бы с ним ни происходило.

— Индианка, кто же еще.

— Она не сделала ничего плохого. По-моему, она в самом деле хочет дружить с Ровеной.

— Вздор! Ровене одиноко, и виноваты в этом мы с тобой. Надо было познакомить ее с кем-нибудь из детей в гостинице. А к этой женщине я ее больше не пущу. И тебя тоже. — В шатре Лиз заметила, что Джейн часто посматривает на Роя. Было в этих взглядах нечто, способное насторожить женщину. Быть может, Лиз ошибалась, но рисковать она не желала. — А что касается куклы…

— По-моему, она неплохая.

— А по-моему, плохая. Вот увидишь: у Ровены начнутся кошмары. И не только у нее. Боже, что за лицо! Как на столбах-тотемах в фильмах про ковбоев. Так и мерещится привязанная к столбу жертва, ожидающая смерти…

— По-моему, ты несешь чушь.

— Нет, это не чушь! Прекрати, Рой! Ты не обратил внимания на… глаза куклы?

— Вообще-то нет.

— А я обратила. Тебе было недосуг — ты пялился на индианку. Они… Они… — Лиз вдруг поняла, что напомнили ей глаза куклы, и у нее закружилась голова и кольнуло сердце — …точь-в-точь как у этого дьявола, Панча.

Рой отвернулся, пряча от жены лицо. У него дрожал подбородок. Не сразу оправился он от потрясения и решился заговорить.

— Ничего странного, ведь Панча и Джуди сделала Джейн. Наверное, она работает по образцу.

— И все-таки, это ужасно. — Лиз заметила, что Ровена идет впереди, не оглядываясь, словно не желая вникать в разговор родителей. «Опасная кукла… опасная… из-за этой мерзкой скво. Надо при первой возможности избавиться от нее».

Ровена медленно повернулась, крепко прижимая к груди деревянную фигурку. Темно-синие глаза сощурились, разглядывая родителей.

— Класивая куколка, — процедила она сквозь зубы. В этот момент Лиз смогла только одно — сдержать слезы. Ее охватило необъяснимое чувство тяжелой утраты. Словно из ее рук вырвали что-то очень дорогое.

Констебль Брайан Эндрюс служил в полиции меньше года. О том, что он новичок, краснолицый сержант не позволял ему забыть ни на миг. Эта традиция зародилась еще во времена пеших ночных патрулей — впрочем, подобная методика обучения новобранцев не уступает любой другой. Если новичок боится темноты, нечего с ним миндальничать, назначай его на ночные дежурства, пока не привыкнет.

Брайан Эндрюс был невесел, отчасти по вине погоды. Редкий дождь, барабанивший по тонкой крыше полицейской машины, угрожал перейти в старый добрый ливень. Эндрюс посмотрел на часы — два сорок ночи. Из рации вырывались голоса и треск помех. Вызывали не его.

Ночь предстояла долгая — умрешь со скуки, прежде чем увидишь на востоке долгожданный луч света.

Слева высилась ярмарка — огромное спящее чудовище. Там не горел ни один фонарь. Оттуда не доносилось ни звука, только плеск капель, падающих в широкие грязные лужи.

Сержант велел хорошенько осмотреть ярмарку. Идиотизм! Самодурство в скрытой форме — новичка посылаешь под дождь, а сам, гаденько посмеиваясь, ложишься в койку. Но все же Эндрюс пойдет туда. На всякий случай. Может быть, там что-нибудь не так, и это обнаружится не раньше утра, если он поленится выйти из машины. Хотя об этом даже думать тошно…

Он взял с заднего сиденья дождевик. Эту одежду он ненавидел не меньше, чем дождь. В драке она сковывает движения (события понедельника еще не стерлись из памяти), и потеешь в ней так, что промокаешь до нитки.

Эндрюс проверил фонарик, вышел из машины и запер дверцу. Бегом пересек тротуар и нырнул под навес ближайшего шатра. Здесь можно было на несколько минут укрыться от дождя, хотя с крыши бежал такой поток, что казалось, будто стоишь под водопадом.

Сейчас Эндрюс быстро обогнет ярмарку по периметру, время от времени заходя на ее территорию.

Он пошел, луч фонарика выхватывал из тьмы сверкающие капли. Двери ларьков и павильонов были заперты, окна забраны решетками, клетки зверинца пустовали — животные спали в своих закутах. Констебль от души позавидовал им.

Здесь было страшнее, чем в любом переулке ночного города. Страшнее оттого, что ярмарка символизировала шумный, беззаботный образ жизни, и без толпы и музыки она походила на кладбище. Во мраке здесь таились призраки умершего дня, с негодованием встречая любое вторжение в свое обиталище.

Он прошел три четверти периметра и находился на обращенной к морю стороне. Внезапно раздался необычный звук — гулкий, вибрирующий удар, будто крикетной битой в пустую железную бочку. Только один удар и его умирающее эхо.