Кукла в волнах

Лида своими рассуждениями меня слегка удивила, заставила ощутить некую растерянность. Словно я зашел в свою комнату, где лежали знакомые мне вещи, и вдруг обнаружил что-то новое — чужое и непривычное. Это новое требовало другой оценки, возможно нового отношения с моей стороны, ведь до этого у нас с ней всё было просто и ясно. И вдруг такие глубокие рассуждения…

В столовой лётного зала под вечер народу все прибывало и прибывало. Ужин разносила Наталья Алексеевна или попросту Алексевна. Небольшого роста, вся круглая как шарик, она почему-то пользовалась большой популярностью у летчиков, словно была супермоделью. Еду на подносе официантка разносила, игриво улыбаясь, показывая золотые коронки на зубах. Она раздавала тарелки с незамысловатыми шутками-прибаутками, порою грубыми. Алексевна имела шестерых детей и мужа алкоголика.

Продолжая широко улыбаться, она подкатила с подносом ко мне, но на меня её чары не действовали.

Получив тарелку с котлетой и гречкой, и еще раз оглядев фигуру удалявшейся Алексеевны, я подумал: «Интересно, неужели мужикам от выпитого спирта становится все равно с кем и как? Вот мне, например, не все равно, сколько бы я не принял на грудь. Если только в бессознательном состоянии?»

Наверное, я рассуждал ошибочно, примеривая всё на себя. Живым опровержением моих мыслей был, сидевший за соседним столиком Юра Ющенко — наш комсомолец полка. Не зря про него говорили, что он как настоящий комсомольский вожак пьет всё, что течет, трахает всё, что движется.

Выпустившись из училища и поступив в полк, Ющенко активно влился в местную жизнь и быстро сошелся с молодыми техниками. Те, где-то услышав о сексуальных подвигах отдельных особей мужского пола, решили вшить себе в члены маленькие металлические шарики. Так сказать, для твердости духа. Шариков от подшипников в технико-эксплуатационной части полка хватало, причем разных калибров. Не знаю точно, проделал ли себе кто-то из них подобную операцию или нет, но Ющенко сделал, и у главного комсомольца полка началось воспаление этого наиважнейшего мужского органа, о чем он не преминул пожаловаться мне несколько раз.

После, Ющенко долго бегал на лечение к одной молоденькой врачихе, избавляясь от результатов своих неудачных экспериментов. Однако, как говорится, нет худа без добра — на члене остались шрамы, которые, как хвастался наш комсомолец, очень нравятся дамам.

«Да, — подумалось мне, — тут не до воспитательного процесса в духе идей марксизма-ленинизма. Парадокс в том, что люди, которые должны были быть действенными носителями этих идей, были от них бесконечно далеки». И я вспомнил в качестве примера замполит полка подполковника Кафтанова. Мне однажды рассказывали байку, как он воспитывал молодых, в чем-то провинившихся летчиков. «Чем вы тут занимаетесь? — распекал он их, — беспорядки нарушаете, водку пьянствуете? А кто будет Родину защищать? Я что ли? — на хрен она мне нужна!»

Пожалуй, из-за таких людей отношение в армии к замполитам было негативным. Нас считали бездельниками, которые активно вмешиваются не в свои дела, соглядатаями, докладывающими наверх о любом проступке командиров или личного состава. Мы, по мнению многих, казались ненужным звеном в армейской системе, звеном, которое можно было бы легко и безболезненно удалить.

Техники самолетов, в глубине души обижавшиеся на привилегированное положение летчиков и отчасти замполитов, вывели такую градацию: «Летчик — это белая кость и голубая кровь. Замполит — это белая кость и красная кровь. Техник — это черная кость и красная кровь».

Какая-то для истины здесь была. Техники работали от темна до темна на старте, независимо от погоды, глохли от шума реактивных двигателей, дышали воздухом, пропитанным сгоревшим авиационным керосином. За это они получали гораздо меньшую зарплату, чем летчики и те же замполиты, а карьерные перспективы были нулевые. Увидеть проводы уходящего на пенсию раздобревшего и лысого техника-капитана было в полку самым обычным делом.

Когда я после ужина вернулся в комнату, то увидел лежащего на койке Приходько. Володя о чем-то размышлял, закинув руки за голову и близоруко щурясь на горевшую в потолке запыленную лампочку.

— В кино пойдешь? — спросил я.

— Не знаю, — пробормотал Приходько, все еще оставаясь во власти своих дум.

Потом он медленно перевел взгляд на меня. Прапорщик был старше лет на десять, ранняя лысина уже отметила его темя, а на кончике носа после тридцати появилась родинка, как будто кто-то поставил маленькую точку.

— Ты знаешь, что такое апатия? — внезапно спросил Приходько и как-то лукаво посмотрел на меня.

— У тебя что ли? — решил уточнить я.

— Может и у меня.

— И что же?