Куклолов

По спине пробежал холодок. Но что-то подсказывало: нет. Меня не найдут. По крайней мере, раньше времени. А когда я соберу всех кукол… Мне будет уже не важно ничто другое.

– Возьми и выбрось их, – отчаянно прошептала она. – Или продай!

– Сдурела?

Катя молча отвернулась.

– Кать. Я тебе всё сказал. Хочешь обижаться – обижайся, это твоё дело. Но вообще-то ты могла бы мне очень помочь.

– Помочь – что сделать? Убиться за твоих кукол? Как твоей отец?

Я поморщился. Вот ведь, начала бить ниже пояса.

– Пойдём покушаем нормально. Ты голодная, вот и злишься.

Она резко обернулась ко мне – на ресницах капли, брови нахмурены.

– Я не злюсь. Я боюсь за тебя. Ты ведь даже представления не имеешь, где искать, как, куда ехать…

Улыбка сама собой растянула губы.

– Они ведут меня.

– Кто?..

– Они. – Я махнул в сторону кукольного ряда. – Куклы.

– Дурной, – невесело усмехнулась Катя.

– Потому что голодный. Пошли есть! Айда, айда. Я хочу шашлык и блины.

Мы бродили по ярмарке до самых сумерек: сначала я перебрал все инструменты, материалы и детальки в кукольных лотках, потом потащил Катю смотреть местное представление в крошечной будке с марионетками, потом завис перед прилавком с каталогами всемирных кукольных ярмарок.

– Я пойду погуляю, – демонстративно заявила Катя и двинулась в сторону ряда барахольщиков – там продавали бронзовые медальоны, стеклянные цветочки, молочники с обколотыми горлышками, серебряные сахарные щипцы и прочую дребедень.

Она вернулась за мной минут сорок спустя – обойдя все дорожки, заведя пару знакомств и даже обзаведясь поклонником, которого я сбрил одним взглядом. Я по-прежнему чувствовал себя всесильным: нет ничего невозможного, есть только промедления, проволочки… Они, мои куклы, освещали мне путь. Онджей и Орешета, Кабалет и Изольда поддерживали меня с тыла. Арабелла и Звездочёт звали издали. А Мельник… Мельник вливал в меня силы, я сливался с ним, напитываясь экстазом, каждый спектакль был порцией допинга – я чувствовал, как эмоции зрителей перетекают ко мне, я видел тянувшиеся по залу нити, я знал, что они тянутся ко мне… Я вбирал в себя страх и восторг, ожидание и надежду, веселье, тревогу, злость, алчность искателя – всё, что они ощущали, пока Мельник проделывал свой путь, пока, собирая небесные камни, превращался из простачка-работника в храброго и хитрого пилигрима.

Думая обо всём этом, я выпадал из времени. Я говорил и делал всё, что следует, но по-настоящему жил только в часы спектакля. Даже теперь – в сумерках звенящей, поющей, мерцающей огнями ярмарки – всё казалось ненастоящим. Особенно когда Катя взяла меня под руку и мягко, но настойчиво повела от прилавка. Я плыл сквозь пронизанную фонарями тьму, чувствовал лёгкий, горьковатый аромат её духов, ощущал Катину руку на локте и холод на щеках, шагал легко и упруго…

С усилием вырвался из своего волнующего междумирья. Беспричинно расхохотался. Нет, надо что-то делать. Эмоции выплёскивались, и я едва мог удерживать свою удаль, едва контролировал грядущий восторг…

– Пойдём в «Ладно-Шоколадно»? Там ужины классные.

– Что, часто захаживаешь? – ехидно спросила Катя. – Девушек каждый вечер водишь?

Раньше я бы вскинулся, разозлился на такую подначку. Теперь – только посмеялся.

– В автобусе рекламу видел. А какие у меня девушки, сама знаешь: ты и Изольда.

– Многоженец, – фыркнула она.

– Так в «Ладно-Шоколадно»?

– Пошли.

…Мы полюбили эту крохотную несетевую кафешку. Было в ней по-домашнему уютно, даже слегка безалаберно. Может, потому что до сих пор не убрали ёлку. Может, потому что столики застилали бумажными клетчатыми скатертями, которые всегда лежали слегка вкось. А может, потому что всюду были развешаны фотографии, разложены книги, и пахло не как обычно пахнет в кофейнях, а шоколадом: сладким, молочным, тающим на языке.

После той ярмарки мы выбирались сюда пару раз в неделю. Кате, должно быть, было просто приятно. А я, хоть и хотел скорее начать поиски, всё-таки чуточку, самую чуточку жалел этого тихого времени. Пытался зачерпнуть как можно больше – пока была возможность. Вот мы и ездили сюда всякий вечер, когда у меня не было спектаклей. И всё начиналось отлично, и всё текло хорошо до тех пор, пока Катя не заводила прежнюю песню:

– Ты помешался на куклах, Олежек.

Эти её замечания перебивали даже ту радость, которую дарила «Мельница». Я выходил из театра, горя́. Я полыхал, не мог идти в шапке, расстёгивал куртку, открываясь ветру. Меня постоянно спрашивали, всё ли в порядке, не болею ли: так пылали щёки. Хотелось прыгать, хотелось бежать, хотелось – и моглось – взлететь. А Катя остужала эти чувства, и за это я её ненавидел и любил. Она привязывала меня к человечному. У отца такой привязи не было. Вернее… Видимо, какое-то время это делала мама, но до конца – не смогла. Отец нашёл Наталью – не зря он так много рассказывал ей про кукол! – и дальше его тянула уже она. А у меня появилась Катя, мудрая, как человек, прекрасная, как кукла, – и это неслучайно. Она – моё заземление, мой якорь. Это знак. Это значит, что я всё. Делаю. Верно.

– Я почти оформил академ.