Кукловод

Возможно, в нем даже живут люди, а не привидения. Вымытые оконные стекла отражают бордовый круг солнца, уходящий за горизонт. Деревянный порог чисто подметен. Из печной трубы поднимается голубой дымок.

Акимов остановился возле ворот, не решаясь идти дальше. Сунул руку под бушлат.

– Эй, тут есть кто? – крикнул он.

Дверь распахнулась, из темного предбанника на свет шагнул высокий русский старик на костылях. Правая штанина подвязана выше колена. Одет в линялую голубую телогрейку, на голове серая солдатская шапка. Инвалид уверенно соскочил с крыльца.

Выкидывая вперед то костыли, то целую ногу, дошагал почти до ворот, остановился в метре от не званных гостей. Физиономия у старика красная, словно ошпаренная, заросшая серой щетиной. Морщины на лбу и щеках глубоко прорезанные, придающие облику инвалида суровый мужественный вид.

– Здравствуйте, – сказал Акимов. – Мы сбились с дороги. Ехали из Курыка в поселок агрокомбината Алтынсарина. И вот…

– Из Курыка? – округлил глаза старик. – Это далеко. Звать тебя как?

– Меня зовут Игорь Михайлович, – сказал Акимов. – А его Колей.

– А меня просто, дядя Ваня. Я тут сторож.

Старик оторвал руку от перекладины костыля, протянул мозолистую ладонь сперва Акимову потом Рогожкину. Рука у инвалида оказалась крепкой и сухой, словно была вырезана из нагретого солнцем дерева.

– Что, дядя Ваня, мы у вас тут перекусим и дальше попилим? – спросил Акимов. – Можно?

– Чего ж нельзя?

Видно, дядя Ваня не страдал расстройством слуха. Просто у него, подолгу не видевшего живых людей, отвыкшего от человеческого общения, вошло в привычку отвечать вопросом на вопрос. Так решил Рогожкин.

– Вы тут один?

– Я-то? – снова переспросил инвалид. – Один, как перст. Как нога моя единственная, один. Сейчас, в печку дров подкину. Проходите.

Он ловко повернулся на одном костыле на сто восемьдесят градусов, поспешил к двери. Акимов толкнул Рогожкина кулаком в бок, перешел на шепот.

– Отгони машину за противоположную сторону кладбищенской ограды. Чтобы с дороги ее не было видно. Возьми из кабины тушенку, вареной картошки, лепешек. И возвращайся.

– А чего машину-то прятать?

– Тебе говорят, ты делай, – прошипел Акимов. – Не рассуждай.

Он повернулся, держа руку под бушлатом, пошел в дом, следом за дядей Ваней. Рогожкин зашагал к грузовику.

* * *

Дядя Ваня, несмотря на свой суровый облик, оказался вполне компанейским стариканом. Он выпил стопарь неразбавленного водой спирта, закусил, чем Бог послал, и завел разговор о своей небогатой впечатлениями жизни.

Оказалось, одинокий старик служит тут сторожем без малого двадцать лет, с тех пор, как схоронил жену. Ухаживает за могилами тех, чьи родственники живы. Кто деньгами отблагодарит старика, кто харчем. Так и кормится, скудным заработком. Рогожкин от выпивки отказался, он пожевал лепешку с холодными консервами, выпил чаю, разогретого на печке.

– И не боитесь вы тут, один, среди этих могил? – спросил он.

Рогожкин смотрел на старика инвалида с жалостью и состраданием. Так смотрят здоровые люди на смертельно больную собаку или на ходячий труп, который по нелепому недоразумению забыли закопать.

– Чего не боюсь? – не понял старик.

– Ну, мертвецов не боитесь? Вы один, а вокруг целый город мертвых.

Дед снисходительно усмехнулся, обнажив лошадиные прокуренные до черноты зубы. Он набил трубку с длинным мундштуком мелкой махрой, прикурил от спички, с наслаждением втянул в себя дым.

– Живых надо бояться, не покойников, – ответил он.

Солнце, сверкнув последним бордовым лучом, исчезло. Быстро, как-то незаметно спустился вечер. Дядя Ваня засветил керосиновую лампу, поставил ее не на стол, а на подоконник. Акимов, разомлевший от спирта и теплой печки, блаженно вытянул под столом ноги, опустил подбородок на грудь и смежил веки.

Рогожкин осматривал обстановку. Дедова лачуга не президентский номер в «Метрополе», но жить можно даже здесь. Если ты не суеверный человек. Кровать, стол, печка. Старые фотографии на побеленных стенах. Некое подобие грошового уюта. По здешним меркам все удобства.

– А русских тут не хоронят? – Рогожкина же распирало любопытство. – Или одних только мусульман?

– Почему мусульман? И русские могилы есть. На другом конце кладбища. Немного, правда, русских могил, но есть. Они за отдельной загородкой. Как бы своя территория.

– Мы останемся здесь ночевать, можно? – спросил Рогожкин.

Старик пожал плечами, выглянул в окно.

– Ночевать? Лично я не против. Но лучше вам уехать. Кладбище не любит чужих людей.

– Это как: не любит?

Рогожкин не верил в байки об оживших мертвецах и прочей нечисти, но послушать страшные любил. Однако с наступлением темноты настроение кладбищенского сторожа изменилось. Дядя Ваня стал говорить мало, отвечал односложно, тихим голосом. Будто в комнате спал человек, и сторож боялся потревожить его сон. Старик часто вглядывался в черные густые сумерки за окном, будто старался кого-то разглядеть в темноте. Он понизил голос до шепота.