Куклу зовут Рейзл

Дома Стан уселся в кресло, тяжело переводя дыхание, но помощь отстранил: «Я сам, я сам».

— Что ж, — сказал бодро Джек, — сам так сам. Это заметный прогресс. И вообще, ты выглядишь гораздо лучше, доктор прав. Очень рад за тебя, очень-очень.

Тоня, как вошла, стояла, потупив голову, не раздеваясь, как будто не у себя дома.

— Ты что? — спросил у неё Стан.

Джек выступил вперёд, загораживая Тоню.

— Стан, нужно поговорить. Я буду говорить за неё.

— Это ещё что? — Стан почувствовал недоброе. — Мне с женой не нужны посредники. В чём дело, Тоня? Ты хочешь вернуться в Россию?

— Подожди, Стан, я всё скажу. Нет, она не едет в Россию. Дело в другом. — Он несколько раз вздохнул, как перед прыжком в воду: — Дело в том, что мы решили пожениться, Тоня и я. Мы любим друг друга.

Стан хотел что-то сказать, но у него перехватило дыхание. Он побледнел и прижал ладони к груди, пытаясь унять сердцебиение.

— Ему нельзя так волноваться, — сказала Тоня и заплакала. Но Стан уже обрёл дар речи:

— Любите друг друга? Это прекрасно. Но ведь у неё есть муж, живой муж. Может, я ошибаюсь?

— Не надо так с нами говорить, Стан, — сказал Джек просительным тоном. — Мы знаем, что поступаем плохо по отношению к тебе, ты прав. Но всё же давай постараемся не ссориться. Мы по-прежнему твои друзья, мы будем заботиться о тебе.

— Спасибо за дружбу. Мне приятнее нанять санитарку.

— Подожди. В сердцах ты можешь навредить себе. — Тон Джека стал почти умоляющим. — Войди в наше положение. Мы полюбили друг друга. Всерьёз, по-настоящему, и решили пожениться… как ты меня просил… помнишь? Но теперь, когда твоё здоровье улучшилось… Не хочешь же ты, чтобы мы с нетерпением ждали твоей смерти? Давай лучше останемся друзьями.

Изо всех сил Стан выпрямился в кресле:

— Я просил тебя жениться на моей вдове, а не жене. Улавливаешь разницу? Но, наверное, был слишком красноречив, описывая её достоинства… — И Тоне, по-русски: — А ты что молчишь?

Она заговорила сквозь слёзы:

— Прости, Стан, я сама не знаю, как всё получилось. Ты такой добрый, такой хороший, — заплакала она в голос. — Ты так помог моей семье, а я… я… Мама скажет: свинья неблагодарная, Татьяну Ларину приведёт в пример. Но что мне делать, я его люблю. И потом… потом… я беременна от него…

— Какой месяц? — резко спросил Стан.

— Четвёртый.

— Да, ловко… Одно слово — заместитель… — Стан помолчал, потом сказал громко, по-английски: — Собирай свои вещички и выматывайся. Быстро! Мне отдыхать надо после всех этих сеансов.

Молодые люди переглянулись.

— Мы лучше заедем в другой раз, когда тебя не будет дома, — сказал Джек. Тоня хотела что-то добавить, но он увлёк её к двери.

Когда их машина отъехала и шум мотора затих за поворотом, Стан почувствовал боль в груди, тошноту и слабость во всём теле. «Воды, воды», — попросил он по-русски неизвестно у кого и попытался встать с дивана. Ноги подкосились, он опустился на пол. Там и нашли его Джек и Тоня, приехавшие через неделю за Тониными вещичками.

Происхождение

Меня зовут Алексей Иванович Ершов, я родился 2 октября 1941 года в селе Большой Овраг Череповецкого района Вологодской области. По национальности русский. Так записано в моём паспорте и прочих документах. Казалось бы, всё яснее ясного, но нет — чем дольше я живу на свете, тем непонятнее выглядит вопрос о моём происхождении. Во всяком случае, для меня самого…

Началось это давно, когда я ещё учился в средней школе своей родной деревни. То бишь в селе. Вообще-то, и до того меня поддразнивали наши деревенские, мол, что это ты чернявый такой да кудрявый, у нас тут таких не водится. Но это были простодушные шутки, никаких обидных намёков в них не содержалось: во-первых, репутация Варвары Ершовой, моей мамы, была безукоризненной, а во-вторых, и намекать-то было не на кого: у нас действительно никаких чернявых-кудрявых поблизости не было, а дальше колхозного поля мама за всю жизнь не выезжала. Замуж она вышла девятнадцати лет, в январе 1941-го, за дальнего своего родственника Ивана Алексеевича Ершова. Впрочем, у нас в Большом Овраге почти все жители — родственники, и половина из них — Ершовы. В июле того же года мужа забрали в армию. В сентябре от него пришло сложенное в треугольник письмо, в котором он просил жену, если родится сын, назвать Алексеем. Это письмо оказалось единственным: летом 42-го пришло официальное извещение: «Пал смертью героя…»

Треугольное письмо, определившее моё имя, я прочёл самостоятельно в шесть лет. До сих пор вижу неровные строки, написанные химическим карандашом: буквы растеклись лиловыми пятнами там, где упали мамины слёзы. «Не поднимай тяжёлое, не то скинешь». Я жил в деревне и знал, что это значит. Но я знал также, что поднимать тяжёлое было просто некому, кроме женщин. Женщины делали всю работу и за себя, и за мужчин, и даже за лошадей — впрягались в плуг.