Куклы тетки Дарьи (СИ)

Все длиннее дни и жарче солнце. На оттаявшем бугре Гена долбит ветку. У него три тесла, и все они сделаны из топоров, края лезвий загнуты, напоминая рыбьи хвосты. Ошкуренная ветка сливочно белого цвета. Она туго набита древесиной, и Гена вычерпывает ее через длинное и неширокое, кулака в два, отверстие. Бока лодки круглые.

Все непонятней и несусветней операции, которые Гена проводит с веткой. Шумно кроша кусок угля, он опоясывает ее черными кольцами, по ним сверлит допотопным лучковым сверлом, покрывая рядами дырочек, словно подводную лодку заклепками. Зачем-то забивает туда кедровые пробочки. Оказывается, это пятники, длина пятника и есть будущая толщина борта. Пятники он окунает в брусничный сок. Этот яркий сок и просигналит теслу, что пора остановиться, чтобы не прорубить тонкий борт. Гена будто свои собственные пальцы вставляет в тело ветки, и когда по ним изнутри чиркнет бритва тесла, покажется, они окрасятся кровью.

Гена дочерпывает теслом лишнюю древесину. На огромной горе желтых щепок лежит ветка – странная трубка с боковой прорезью в форме длинной восьмерки. Борта совсем тонкие и ходят ходуном, как кисель. Теперь надо развернуть, распять это вспоротое веретено, и главная забота не порвать его в носах.

Гена готовит длинный, по длине лодки, костер и поджигает его от куска бересты, которая скручивается, как живая. Живое здесь все – живая осина, живые топоры, живая ветка, живой человек. Береста начинает, потрескивая и чадя дегтярным дымком, разгораться.

Гена устанавливает лодку над костром и греет, поджаривает ее, покручивает, как на рожне, потрагивает ладонью, и когда нагретое дерево расслабляется, отходит в тепле, будто усталый человек, начинает вставлять в нее распорки, постепенно увеличивая их длину. С каждой из них ветка чуть раздается, и с гулким стуком выпадают распорки-соседки. Носы, чтобы их не порвать, скреплены сквозь дырочки проволокой-стяжкой. Стяжка натягивается до гуда и Гена пробует ее пальцем, как струну, и время от времени ослабляет. Музыка этой струнной натяжки сопровождает всю сцену разведения ветки, вместе с щелканьем пламени и скрипом вставляемых распорок и тех распорок, что падают, освободившись. Все звуки необыкновенно емкие и выпуклые. Ветка с боков в смуглых штрихах подпалин.

С каждой минутой выше напряжение происходящего, драгоценней ноша вложенного труда и недопустимей ошибка. Веками Генины предки занимались в эту пору такими лодками, и переплеталось в тягучем и гибком деле и память, и ожидание весны, и тужайшая связь с землей и тайгой, с огнем и водой. Все на глаз, по опыту, по наитию, и вот шатучая струна осины, которую еще недавно размашисто качал ветер, и острый снежок из свинцовой тучи, и жгучее солнце, и плавное впадание одного потока работы в другой – все сплетаются в одну текучую и прозрачная жилу. И длинна до бесконечности трудовая неделя, к концу которой из тяжеленной колонны вылупляется гудкая, тонкостеннейшая и стремительная скорлупка – и разве не великое это событие, и не велик человек, ничего не изобретающий, а только убирающий лишнее, освобождающий и спасающий свое творение для будущей жизни!

Как ждут иссушенные зимой люди весны только северянин понять может. Как ждут уток, чтобы причаститься их залитой нежным жиром плоти! А серебристых и свеже пахнущих огурцом сигов, а первых стрелок черемши, что выпрастываются на бугре в ельнике, когда нет больше счастья, чем обмакнуть их в соль и насытить измученную плоть жгучим соком жизни, осветить душу великим разговением! И когда кристаллический гнет зимы сменится зеркальным раздольем половодья, нет больше счастья, чем по залитой тайге забраться на ветке в самую глушь, и там выбросившись на обсохший бугор, лежать на талой земле и вдыхать ее материнский запах.

Геннадий выходит на белесый лед озера. В руках у него ведро с чем-то темным и лопата. Это сизо-черное и сыпучее – зола. Ее разбрасывают на озере, что побыстрее вытаяло оконце воды и приманило первых уток. Гена кидает ее лопатой, и она сизым облаком взмывает в небо, и часть ее опадает на лед, а часть прозрачной взвесью разлетается по округе, и кажется будто все, накопленное в покосившейся печи, в затхлой избе за долгую зиму, растворяется в весеннем небе.

Из куска ольхового ствола Гена делает утиные чучела. Они состоят из верхней и нижней половинок и головки. Половинки внутри пустые, и Гена выбирает их стамеской и клеит рыбьим клеем, а головку крепит на деревянный шкантик. Каждое чучело он аккуратно раскрашивает в цвет весеннего пера самца шилохвости, свиязя, гоголя.

Гена сидит на бревнышке. Перед ним баночки с краской и свежие желтые чучела, и он словно пишет великую картину, поглядывая то в свою память, то сверяясь с озером, тайгой и небом.

Какое непостижимое разнообразие в этой весенней расцветке уток, какое совершенство в жемчужных и сизых разводах, белоснежных линиях, в лиловой и изумрудной игре зеркалец! Не хватает красок, остается только охра и последняя утка получается совсем рыжая – таких здесь нет.