Куклы тетки Дарьи (СИ)

— Нарточки делат… — бросает Гена и поднимается с рыбой на пароход. Возвращается он с пустым мешком под мышкой, пересчитывая деньги, и, воровито озираясь, прячет их в сапог под пятку. С парохода на галечный берег вылетает пустая пластиковая бутылка. Гена подбирет ее, моет, полощет в Енисее. Кричит чайка. Гена набирает в бутыль прозрачной енисейской воды и сует в мешок. Сверток он кладет в ветку, садится сам и отплывает от берега, мимо которого на отдалении несет огромный выворотень с парой трясогузок. Проезжий человек смотрит Гене вслед, потом поворачивается к нам лицом и делает жест полнейшего недоумения-восхищения: пожатие плеч, разведенные руки, качнувшаяся голова.

Гена подъезжает к бревну и начинает заколачивать в него скобу. Бьет топориком, звук доходит через долгую ватную паузу, и кажется в эту паузу помещается весь безмерный простор, вздох огромного пространства и целая человеческая жизнь. Туман закрывает и лодку, и Енисей, и пароход. Еще некоторое время слышны удары топора по скобе, отстраненный и задумчивый крик чайки и шелест Енисейского прибоя.

Туман рассеивается и перед нами картина, идущая в особенный растык с тем, что мы видели перед этим. Насколько спокойна и прекрасна была Енисейская даль, так же безжалостно-убог голый срез брусового дома, все нутро которого, даже худосочная кошка, как серой паутиной покрыто не то копотью, не то грязью, не то напылью убитой жизни. Железные кровати с тряпками, табуретка, банка с окурками, под потолком голая лампочка с красно пылающим волоском. Особенно кощунственным посреди этого убожества выглядит телевизор, стоящей на отдельном ящике, как на постаменте. В нем часы, их стрелки показывают ноль часов, несмотря на позднюю пору из окон льется недвижный и синий свет белой ночи.

Серость жилища сгущается до полной и кромешной темноты. Она снова озаряется, и мы видим компанию из остяков, сидящих за бутылкой спирта. Галдя, они разливают в железные кружки и пьют, морщась, берясь дрожью и почти не закусывая. Бутылка кончается, Гена отсылает за спиртом Страдивария, дав ему денег из заначки. Страдиварий прибегает с литровой банкой, полной тугого зеленоватого чистогана. Компания разом оживает:

— Геня, воду давай!

Гена тянется к ведру, но оно пустое, он выходит в другую комнату, долго шарится, гремит ведрами:

— Мама, вода есть у нас?

— Нету, сына, нету-ка воды, — отвечает старческий остяцкий голос. Гена заходит за ведром и вдруг натыкается на сверток — это бутылка с Енисейской водой, укутанная в мешок. Она так и лежит рядом с его табуреткой.

Как только появляется бутылка с водой, гвалт затихает, сереет как подкладка, и сверху него ложится, наплывает и нарастает шорох Енисея, крик чайки, удары топорика по скобе — все протяжное, бескрайнее, задумчивое.

Воду выливают в огромную бутылку, которой та лишь по пояс, но и в другой посуде, Енисей продолжает отражаться, расходиться по комнате. Гена льет в него спирт.

Звуки будто перекисью водорода с шипом глушатся, травятся, горят. Спирт съедает, пожирает чистую и студеную Енисейскую воду. Вода вздрагивает, берется глицериновой судорогой, зернистой густотой, а потом мутнеет, как сыворотка. На бутылке написано «уль», по-остяцки водка. Это единственное слово, оставшееся от языка. Гена завивает потеплевший уль змейкой и разливает в кружки.

Начинается тупая, бессмысленная пьянка, кто-то заходит, уходит, пьют остяки, русские — водка не выбирает. Все орут, дерутся, мирятся, плачут.

3

Комната сдвигается влево, будто ячейка карусели, и мы видим брусовую перегородку с дверью, которая тоже съезжает и открывает такую же комнату, только с печью и кухонным столом. Печь с трещинами и опаленным, черным зевом вокруг чугунной дверцы.

Посередке на табуретке, прямая как палка, сидит Тетка Дарья — мать Гены. Лицо старухи необыкновенно древнее и морщинистое. Оно все в складку, в насечку, будто когда-то натянули на него невод, и кожу так стянуло ячеей, что она выдавилась, провисла мешочками, но не дряблыми, а смуглыми, копчеными… Лицо ее рельефно освещено синим ночным светом.

Бабка слышит все, что происходит за стеной. Там гвалт, крики, кто-то падает, слышен Генкин голос. Генка появляется, пошатываясь:

— Мама, курево где?

Лицо у него неподвижное, выцветшее, деревянное. Мать дает пачку папирос, он прикуривает не с первой спички, не попадая в папиросу огнем, и уходит в синем облаке. Облако закрывает все.

Когда дым оседает, перед нами песчаный берег реки и берестяной чум. На бревнышке молодая Дарья кормит с ложки ухой маленького Генку. Он капризничает, кривляется, делано хныкает, вертит головой.

— Ну ладно, ладно! От ить уросливый какой!