Куколка

– Только, – начала она снова, – как ни считала я себя знакомой с действительной жизнью и любовью, но, поверьте, мне даже в голову не приходило, что я не буду для вас единственной любовью, единственной женщиной! Вы понимаете? Я боялась света, вашего аристократического снобизма, эрцгерцогов – чего хотите, но только не других женщин. Это абсурд. В вашем возрасте привычки и темперамент не меняются, когда до сих пор не было никаких других законов, кроме собственных капризов. Маленькое вчерашнее происшествие вернуло меня к действительности. Не пытайтесь переубедить меня: вы можете обмануть самого себя, но меня вы не обманете. Ну, будьте же достойны себя, будьте искренни! Никакая женщина в мире не могла бы удержать вас. Теперь уже слишком поздно для этого. Вас притягивает к женщине то неизвестное, что может открыться вам в обладании ею. И то, что сегодня притягивает вас во мне, завтра будет вас притягивать в другой – именно потому, что я принадлежала бы вам.

Их руки были соединены, их взоры более не отрывались друг от друга. В глазах девушки Герсель читал странную нежность, которой никогда не видал в глазах ни одной женщины, нежность, лишенную вожделения. То, что она говорила ему, огорчало его, но в то же время не возмущало, не раздражало, как обычно раздражало женское сопротивление. Что-то говорило в нем: «Иметь сердце, такое редкое и верное, как у этого ребенка, и обладать любимым существом – разве это не больше, чем счастье, разве это не больше, чем величайшее наслаждение?». Но он хорошо чувствовал, что Генриетта права и что он никогда не познает этого счастья.

Он снова попробовал уговорить ее, но действуя не на чувства, так как угадывал, что они подавлены, а стараясь пробудить в ней жажду жертвы, которая у женщин сильнее вожделения:

– Если я и не сейчас же выздоровлю, стану лучше, благодаря вам, вы все-таки хорошо чувствуете, что ваше влияние будет для меня благотворным. Может быть, я и не буду совершенно безупречным; может быть, вам придется страдать, но в том возрасте, в котором я нахожусь, каждый прошедший день приближает меня к старости и будет помогать вам сделать меня достойным вас.

Генриетта улыбнулась и отняла свою руку.

– Зачем вы искушаете меня? Вы уже не искренни! Вы отлично знаете, что, несмотря на свой возраст, вы все еще молоды, что вы ко времени моей первой седины все еще будете иметь успех у женщин. Я слишком буду страдать, видите ли, я буду страдать до такой степени, что пойду по дороге этого бедного Бургена, потому что не очень-то дорожу жизнью. И все мои страдания послужат только тому, что вы станете ненавидеть меня в душе; весь этот пыл нежности, который мое присутствие пока еще возбуждает в вас, скоро улетучится – с того самого момента, когда я стану препятствием и укором вашему поведению. Я не настаиваю; у меня отвращение к фразам и громким словам. Все то, что я говорю вам, – сама очевидность, и вы думаете так же, как и я. – Она помолчала, а потом, очень серьезно сказала:

– и все-таки, если вы прикажете мне, я сдержу свое слово: я буду ваша!

Герсель повторил пораженный изумлением:

– Вы… будете моей?