Куколка

– Рекомендую «Роял Классик», – дал совет тощий игрок. – Дыра, конечно. Но здесь, в глуши, выбирать не приходится. Цены умеренные. И цирюльники мастеровитые, заразы не внесут. А то избавишься от лишних волос – и жди взамен прыщей. Вы полжизни в дерьме, а я всю жизнь избавляюсь от прыщей. К кому только не обращался – деньги, как в прорву, а толку чуть. Вас прыщи не мучат?

Лючано сообразил, что о злополучной бороде он рассуждал вслух. Наверное, старуха с ее газами достала. Или бренди виноват. Слишком крепкий. В здешней компании глазом моргнуть не успеешь – начнешь заговариваться.

Он потер шею.

Чешется, зар-раза!..

– Ненавижу шашки, – буркнул толстый. – Хоть голову сверни, а вечно в проигрыше. Никаких шансов. С кем ни играю – он раз, и в дамки, а я опять расставляю…

– А зачем тогда играешь? – спросил тощий.

– А что делать?

Толстый затряс щеками и разразился длинной тирадой. Общий смысл сводился к несовершенству мира в целом, и жизни толстого – в частности. Компания узнала много интересного, помимо ненависти к шашкам. Толстый был стоматологом, но утратил лицензию («Он смеется: „Бери! Дешевле имплантантов не сыскать! Разницу поделим!“ – я взял, а они „мочёные“, пять человек брык в реанимацию…»); потом – брачный аферист, шулер («…а он меня за руку – хвать!..»), брокер, чревовещатель в цирке, и везде – кто-то в дамки, а он, извиняюсь…

Острая зависть пронзила Лючано.

Выговариваясь, толстый расцветал на глазах. Наливался соками, как брюшко паука; делался центром собрания. Наверное, это правильно. Нечего в себе носить, надо выплескивать – сразу полегчает, любой психоаналитик подтвердит. Иначе впору рехнуться…

– Это ты, братец, по тюрьмам не квасился, – перебил он толстяка, когда зависть достигла апогея. – Брокер-шмокер, шулер-шмулер… Детский лепет! Посидел бы с мое, хлебнул бы лиха, узнал, где фаги гуляют…

Мей-Гиле с ее тюремными прелестями встала в кабинете в полный рост. После вчерашнего шоу выступать было легче легкого. Тарталья захлебывался, рассказывая в лицах, обильно жестикулируя. От тюрьмы он изящно перепрыгнул к спонтанному «болевому шоку», который исковеркал ему жизнь, связал первое со вторым в единую цепь злоключений, вспомнил домогательства Казимира Ирасека, гомосексуалиста-извращенца; вынужденное, под давлением, согласие на сеанс с Ирасеком, нет, на три сеанса подряд…

Первый бокал опустел.

В руке сам собой образовался второй, или третий – он не считал.

Рядом старуха в чепце басом вела партию газов, больного желудка, ишемии, детей (сволочи!) и внуков (сволочи вдвойне!), они только и ждут ее смерти, стервятники, старуху никто не слушал, все слушали Лючано, он был в этом уверен – верней, все давно говорили наперебой, Николетта, прикончив остатки бренди, опустошала бутыль тутовой водки, бокалы шли нарасхват, давясь, закусывали, чем придется, прыщи мешались с поправкой Джексона-Плиния, а месячные у Никки всегда проходили болезненно, она стыдилась недомоганий, и залетела-то по дурости, Бухгалтер оказался не бухгалтером, а певцом, драматическим баритоном, несмыкание связок на нервной почве, ядовитая ненависть коллег по сцене, агент его тоже ненавидел, и директора филармоний, и звукорежиссеры в студиях, и, кажется, слушатели – восемь абортов, проклятье экзекутора, метеоризм, казначей цирка сбежал с выручкой; все говорят, взахлеб, в полный голос, кричат, перебивают друг друга, и лишь маэстро Карл молчит, и Добряк Гишер молчит – старики, что ж вы так, ни слова, ни полсловечка, словно вас никогда и не было в моей жизни…

Он не помнил, что было дальше.

Что-то, наверное, было.

II

– Борготта! Проснитесь!

Нет, это не смешно.

– Да проснитесь же! Вам что, нужны проблемы?

Дреме, липкой и вязкой, как грязевая ванна на курорте Эль-Либейн, было плевать на грядущие проблемы. Чавкая, она не желала выпускать клиента из жадных объятий. Дрема обожала клиента, проникая в мельчайшие поры, избавляя от забот. В ее гуще Лючано избавился от назойливых снов – тишина, темнота, покой.

И вот, нате вам…

Голова, на удивление, не болела. В душе царила ленивая, дружелюбная эйфория. Должно быть, все приснилось: зверь-ланиста, арена, бренди…

– Вставайте, Борготта!

Ланиста?! Опять?!

Сейчас начнет браниться, бить нами об стену…

Страдая жесточашим deja vu, чувствуя себя психом в период обострения шизофрении, Лючано спустил босые ноги на пол. Нашарил тапочки; рывком встал. Его качнуло, пришлось ухватиться за спинку стула, чтобы не упасть.

– Борготта!

Сколько ж он вчера выпил? Вон, и ланиста визжит по-женски, и мебель приплясывает. Сливовый бренди, дрянь, пакость, пойло для идиотов! – надо было отказаться…

«Лучшие образцы беллетристики, – наставительным тоном произнес маэстро Карл, – начинаются с пробуждения главного героя. Герой мучается похмельем и влипает в историю. Это два обязательных компонента. Публика бесится от восторга. Ты – молодец, малыш. Соответствуешь».

– Динь-динь-динь! Дети, в школу собирайтесь!