Кукольник

Да, его негры были по-прежнему послушны, хотя служили ему не столь истово, как прежде, но вот салон мадам Аньяни, по крайней мере по слухам, снова восстал из пепла и расцвел — мир белого человека оказался куда крепче и порочнее, чем он думал.

Джонатан попытался снова заняться оставшимися от родителей куклами, но вскоре понял, что перерос это увлечение, его более не устраивала замкнутая сама на себя жизнь. Не радовали и куклы, изготовленные из отощавших за зиму собак и опоссумов и не обещавшие никаких плодов в философском плане. И, как закономерный итог этого скудного бытия, его укрытая в сарае превосходно исполненная семифигурная композиция «Наказанный порок» начала плесневеть от холода и сырости. Когда же он попытался отмыть плесень теплой водой, мертвая кожа начала трескаться и слезать с черного высохшего мяса самыми натуральными лохмотьями.

В принципе он знал о подобной угрозе. Платон достаточно внятно объяснил, что кровь надо обязательно спускать и что они берут эти шесть новых тел исключительно для того, чтобы добро не пропало, а порабощенные души не отлетели в Африку.

И все равно было обидно.

На какое-то время Джонатан попытался сбежать от этого чувства непреходящей горечи в книги, но стало еще хуже. Наткнувшись на сатиры, он вдруг с ужасом обнаружил, что и мир древних вовсе не был столь совершенен, как он себе почему-то воображал. Едва находился достойный правитель, как тут же совершался дворцовый переворот, а едва мир и благочестие осеняли нивы землевладельцев, как начиналась очередная война или, что еще хуже, восстание рабов.

На этом трагическом фоне человеческой истории все его беды казались детскими и не стоящими внимания, Джонатан с трудом стряхивал это наваждение и шел помогать дяде, не позволяя унынию и скуке одержать над ним верх. Но и в работе забыться было сложно. Джонатан смотрел вокруг и постоянно видел, что взаимопонимания между окружающими его людьми как не было, так и нет, и с той самой минуты, как Господь обрушил Вавилонскую башню и рассеял народы по земле, люди говорят на разных языках, даже принадлежа к одному племени.

А потом выбросил зеленые острые побеги молодой тростник, из кромешного тумана нет-нет да и стало появляться жаркое, цвета топленого масла солнце, затем началась уборка первого, апрельского урожая, и однажды, вернувшись из очередной поездки по полям, Джонатан спрыгнул с жеребца, подошел к ступеням своего дома и в растерянности остановился.

С нижней ступеньки с трудом поднимался, чтобы согнуться в поклоне перед своим господином, казалось, окончательно пропавший Платон.

— Ты? — выдохнул Джонатан.

— Да, масса Джонатан, — проскрипел старик.

Джонатан пригляделся. Седых волос на его голове прибавилось, рот и подбородок заросли совершенно белой курчавой бородкой, но взгляд ясных, внимательных глаз по-прежнему был тот самый, узнаваемый.

— Сбежал?

— Отпустили, масса Джонатан. Вот бумаги, — старик полез за шиворот и протянул хозяину помятый листок. — Что прикажете делать?

Джонатан взял документы, попытался хоть что-нибудь прочитать и понял, что просто не в состоянии сосредоточиться.

— Иди на кухню, скажи Сесилии, чтобы дала тебе поесть, и пока отдыхай. День… два… три — сколько понадобится.

Платон склонился в поклоне, старчески подволакивая непослушные ноги, побрел в сторону кухни, и Джонатан вдруг поймал себя на том, что улыбается — открыто и радостно, как в прежние времена.

Тем же вечером Платон попросил дозволения осмотреть голову Аристотеля и тела остальных, но, едва вошел в сарай и увидел на куклах облезающую лохмотьями кожу, сокрушенно покачал головой.

— Вы же их табаком не посыпали?

— Не-ет… — удивленно протянул Джонатан.

— И ромом не поливали?

— Ну, не поливал, — хмыкнул Джонатан. — И что теперь?

Платон обреченно вздохнул и повернулся к хозяину.

— Аристотель еще здесь; он вам предан, но души этих шестерых ниггеров ушли.

— А это можно исправить? — спросил Джонатан.

Платон усмехнулся в седую бородку.

— Уже нет. Они бесполезны, масса Джонатан. Можно выбрасывать, толку с них все равно никакого.

Джонатан пригляделся и признал, что лица всех шести кукол резко отличались от головы Аристотеля Дюбуа. Их мертвые улыбки более не пугали и скорее были похожи на деревянные маски, чем на живое воплощение наказанного порока — ни силы, ни страсти.

— Прикажете закопать, масса Джонатан? — почтительно склонился Платон.

Джонатан на секунду ушел в себя. В нем вызревало какое-то сложное и неоднозначное решение, но слов, чтобы выразить это, он пока не находил.

— Хорошо, закапывай, — наконец сказал он, тоскливо глядя в потолок.

— Но знай, мне это не нравится. Я не хочу, чтобы они уходили… Я к ним привык.

Платон снова склонился в почтительном поклоне.

Шериф Айкен не находил себе места. То, что он узнал от лейтенанта Фергюсона четыре месяца назад, странным образом не давало ему покоя и даже мешало нормально высыпаться. Ночи напролет ему снились выпотрошенные, словно курица в супе, застывшие в разных позах тела юных белых девушек, отчего он просыпался в холодном поту и с отчаянно колотящимся сердцем.