Кукурузные человечки

— А мальчишки тут есть? — спросил Славик, спустившись с крыльца и все еще прямо на девчонку не глядя.

— Есть, да все такие противные. Фулюганят, у тети Лиды цыпленка украли и на костре испекли. Дерутся, ты с ними не дружись, они тебя дразнить будут.

— За что?

— Ну… — замялась Нинка. — У тебя других штанов нет?

— Других? — Славик оглядел себя. Он был в новеньких джинсах с подтяжками и в джинсовой же жокейке с вышитой надписью Rifle. — А в чем дело?

— Ну… — снова протянула Нинка. — Ты очень уж… расфуфыренный. Они тебя знаешь как прозовут?

— Как?

— Джонни Вокер. Одного такого уже прозвали.

Здесь нужно объяснить, почему Славик оказался и в деревне, и в новеньких джинсах. В этот же день, когда он сошел с автобуса в Егоровке, его родители летели на самолете, взявшем курс на Японию. Они отправились туда в турпоездку. Ах так, сказал разобиженный Славик своим родителям два дня назад, вы, значит, в Японию, а я — в деревню? Да еще в какую-то староверческую! Хоть и к бабушке. Тогда покупайте мне новые джинсы! И не любые, а "Versace"! Да, да! Вам — Япония, мне — "Versace"!

— Есть у меня старые, — растерянно ответил на Нинкин вопрос Славик. — А они сами во что одеваются?

— Кто во что, лишь бы подранее. Мы в догонялки на дереве играем — попробуй-ка в новом! Или боремся. А воду — огород поливать — поноси-ка! Нет, в новом нельзя, — заключила Нинка, — вот ты и переоденься. Сразу тебе скажут: "Ты что, думаешь — твой город лучше?"

— Ничего я не думаю! — взъерепенился Славик. — У меня каникулы, я к бабушке приехал!

— Играть-то тебе все равно с кем-то надо будет, — рассудительно, по-взрослому даже, произнесла Нинка, — вот ты и переоденься.

— А если я не хочу? А если я так привык?

Настроение у Славика опять испортилось. Да так, что захотелось и заплакать, и уехать домой. Но дома никого не было, папа с мамой уже ходят, наверно, возле императорского дворца.

До него только сейчас дошло, какую свинью подложили ему родители, отправив в деревню. Что он будет здесь делать? Слушать бабкины разговоры да скрип избы? Они будут расхаживать по Японии, осматривать храмы, таращиться на знаменитую гору Фудзи, фотографировать налево и направо, а здесь на улицу выйти и то нельзя — назовут Джонни Уокером! Ну и пусть. Ни разу он не наденет старые брюки, а специально будет ходить в новых. И ни с кем не заговорит. Нужны они ему! В догонялки на деревьях играют! Как обезьяны! Борются на траве! И игры у них наверняка прошлого века. Примитив! Да он и слова никому из них не скажет. Подумаешь, две недели! Он может хоть год молчать. И домой вернется, ничего не будет рассказывать, и слушать ничего об их дурацкой Японии не станет!

Бабушка выглянула из сеней, позвала:

— Славик, Нина! Идите в дом, обедать будем. Я на скорую руку кое-что приготовила. Нина городских кушаний отведает.

— Я не хочу, — отвернулся Славик.

— У меня и огурчики прямо с огорода есть. И помидоры…

— Я не хочу есть! — отчеканил Славик.

— Да что случилось-то? — удивилась бабушка. — Голова, что ли, разболелась?

Нинка почему-то отступила от Славика на шаг.

— А? — бабушка вышла на крыльцо. — Растрясло тебя в автобусе?

Нинка сделала еще шаг назад и с безопасного расстояния объявила диагноз:

— Угорела барыня в нетопленой горнице: не дадут — просит, а дадут — бросит! — И разъяснила пословицу: — Ему, видать, вожжа под хвост попала.

Славик и в самом деле по-лошадиному дернул ногой и взрыл под собой землю. Когда про тебя кто-то точно говорит, это в первую минуту ох как не по нутру. Он даже не нашелся, что ответить, но решил на Нинку уничтожающе посмотреть. Повернулся к ней и увидел… что какой-то бородатый дядька в старых джинсах и выцветшей красной рубахе отворяет их калитку.

— Ба-а-а, — покатился дядькин бас по двору, — наконец-то еще один! Здоров, здоров, мужик! — Он шел, издалека протягивая руку Славику, шел не спеша, всем своим видом показывая, что встрече рад необыкновенно, и встреча эта должна быть торжественна.

Рука Славика оказалась в теплой и сухой руке краснорубашечника, тот даже коснулся его щеки колючей, как еж, бородой.

— Полина Андреевна, мой нижайший! — дядька церемонно поклонился. — Нинон — и тебе поклон! Ты чего со мной сегодня не пошла?

— Только у меня и дела, что с художниками по лугам шастать! — отрезала Нинка. — Будто у меня других забот нет!

— Ах да, запамятовал! Ты должна была сегодня голову помыть, спеть песенку по поводу чистых волос, глядясь в зеркало, куклу переодеть… Рад тебе, мужчина, — художник положил руку на Славикино плечо. — Видишь, в каком я окружении? Теперь нас двое, теперь мы себя в обиду не дадим.

— Ой уж, ой уж! — сказала Нинка. — Будто кто тебя здесь обижал!

— Еще сколько раз. Здесь со мной, — пожаловался он Славику, — не здороваются, чуть что, фыркают, об этюдах говорят плохо, насчет моей козы хихикают, бороду не признают, пальцем в нее тычут. Ты ведь этого не будешь делать?

— Не буду, — неожиданно для себя сказал Славик (до этого он дал себе клятву не открывать рта все две недели).

— И краски просить не будешь?

— Зачем они мне?

— А по вечерам будешь ко мне приходить?