Кукушка

— Pax vobiscum, аббон... — тихо ответил монах. — Вы... меня не узнаёте?

Этот голос... При его звуках словно пелена упала со взора старого монаха.

Перед ним стоял брат Себастьян. Но в каком виде! Почти ничего не осталось от прежнего, здорового, уверенного в себе и исполненного осознанием собственной правоты посланца инквизиции. От монаха будто отрезали половину тела и стёрли ему половину души.

— Иисусе... — прошептал настоятель, делая шаг вперёд, чтобы лучше рассмотреть испанца. — Это вы! Но что с вами случилось? И где ваши люди и ваш ученик?

Доминиканец грустно улыбнулся.

— Всё в прошлом, дражайший аббон, — сказал он и повторил: — Всё в прошлом... Я сложил с себя обязанности инквизитора. Капитул пошёл мне навстречу и, по теперешней немощи, предоставил мне право отойти от дел. Я...

— Вы больны?

— Увы. Меня ранило ядром.

— Ядро? — Аббат наморщил лоб. — Это такая штука, которой стреляют из пушки? — Он изобразил руками в воздухе шар и покачал головой. — Господь всеблаг, если позволил вам выжить после такого... Как это случилось?

— Долгий разговор. Почти всю зиму я провёл в больнице ордена в Брюсселе, а как потеплело, решил пойти сюда, чтоб встретиться с вами. К сожалению, в пути мне пришлось задержаться — сами знаете, какие сейчас настали времена...

— А ваша миссия? Вы достигли своей цели?

Брат Себастьян задумался.

— Достиг ли я своей цели... — повторил он, будто вопрос был ему непонятен. — Можно сказать, да. Достиг. Другое дело, что сейчас я не знаю, было ли это моей целью. Дражайший аббон, снизойдите к моей просьбе: я бы хотел некоторое время пожить в вашей обители.

Брат Микаэль не выразил ни удивления, ни тревоги, только чуть отступил с дороги и наклонил голову, жестом приглашая пройти.

— Монастырь с радостью примет вас. Можете поселиться в лечебнице, или, если хотите, киновия выделит вам тёплую келью.

— Если только это не затруднит братию. Брат Микаэль...

Аббат остановился. Оглянулся.

— Что? — спросил он.

Брат Себастьян приблизился. Посох его негромко стучал по оттаявшей земле.

— Брат Микаэль... я бы хотел вам исповедаться.

— Исповедаться? В чём? Вы согрешили?

— Может, да, а может, нет, — уклончиво сказал испанец. — Теперь это решать не мне. Я прикоснулся к загадке, но это было только начало. Я стал разгадывать её и обнаружил тайну. Но когда я раскрыл и её, то прикоснулся к таинству. Но что это за таинство, откуда оно взялось, где его истоки — мне неведомо. Теперь я не знаю, как быть. Не знаю, что и кем было явлено мне. Не знаю, как мне снять с души сей грех... а может, благодать.

Аббат на мгновение задержал свой взгляд на скрюченной фигуре брата Себастьяна, и на лицо его отразилось понимание.

— Он вылечил вас, — утвердительно сказал он.

— В какой-то мере да, — медленно ответил Себастьян, будто подыскивал слова. — Но этот случай... однозначно не истолковать. Его смерть исцелила меня или что-то другое, но это было связано с ним. У меня было видение, и я... — Он шумно выдохнул и покачал головой. — Я не знаю. Не знаю.

Брат Микаэль долго молчал. Долго-долго.

— Странно, — сказал он наконец. — Я всеми силами пытался объяснить, внушить вам мысль оставить эту погоню и безрезультатно. А теперь вы сами... Что ж. Божьи мельницы мелют медленно. Жизнь всё расставляет по местам, и я в который раз убеждаюсь, что бессмысленно пытаться изменить что-то раньше времени. Идёмте, брат Себастьян. Идёмте. Времена нынче суетные, а нам действительно есть о чём поговорить.

* * *

— Яд и пламя! Волнуюсь, как в первый раз.

Жуга стоял в прихожей перед большим овальным венецианским зеркалом и оправлял отороченную мехом чёрную мантию — подворачивал воротник, манжеты, сдвигал берет то на лоб, то на затылок и вертелся, разглядывая себя со всех сторон, как девушка перед свиданием. Ялка против воли улыбнулась, наблюдая из кухни эту картину.

— Ну, ведь это и есть первый раз, — утешила она его.

— Да я не о том! — досадливо отмахнулся травник. — Ведь ничего ж особенного — какая разница, в конце концов, один человек или десять... А всё равно дёргаюсь.

— Всё будет хорошо.

Было семь часов утра. Весенний день выдался на славу. Стёкла в окнах уже оттаяли, и, хотя в раскрытую форточку тянуло холодом, солнечные лучи пронизывали комнату насквозь. На улице звенели птичьи голоса. С кухни тянуло запахами кофе и корицы, из комнаты напротив — молока и мокрых пелёнок. Внезапно из этой же комнаты раздался звонкий плач маленького ребёнка.

— Ну вот, — поморщился травник, — Тория проснулась, опять плачет. Да что ж это такое... Только уложили!

— Ничего страшного. Иди. Я её успокою.

— Уж постарайся. Иди скорее к ней. Только не смей поить её какой-нибудь гадостью.

Ялка фыркнула:

— Ох, Жуга, ты неисправим! Уж я как-нибудь сама разберусь, что делать с малышкой. Моя подруга Жозефина ван дер Хуфен говорит...

— Эта твоя Жозефина ван дер Хуфен недавно трещала на улице с какой-то дамочкой, как она даёт ребёнку тряпку с маковой настойкой, чтоб он спал и не плакал. Я проходил мимо, они умолкли — думали, я не услышу. Ещё один такой «совет», и я не пущу их на порог.