Кукушка

— Семнадцать. Первый бой — и сразу наповал. Ни одного реформата убить не успел.

— Pobre chico[94]… Вот ведь как бывает. И впрямь тогда — надо сходить. Мануэлло, ты же знаешь молитвы и сможешь прочесть всё, что надо. Не будить же отца Себастьяна для этого.

— Vamonos.

— Andamos.

— Пошли.

Все разом встали и направились за стариком Хенаро, оставив Киппера храпеть у тлеющих углей, — всё равно добудиться его не было возможности.

Идти пришлось совсем недолго. Возле ложа умирающего уже собралось человек двадцать, включая профоса в коротком испанском плаще и высокой шляпе и полкового лекаря в чёрной мантии. Лекарь посмотрел на Хенаро и чуть заметно покачал головой.

Несмотря на лихорадку, Эстебан Протеро пребывал в сознании. Грудь его тяжело вздымалась и опадала, измождённое лицо блестело от пота, красивые черты исказила боль. Не помогали ни водка, ни снадобья. Взгляд его блуждал по лицам стоящих вокруг, в глазах блестела затаённая надежда, сквозь которую время от времени проглядывал мучительный страх подступающей смерти. Парнишка боролся за каждый вдох. Временами он судорожно кашлял, и тогда кровавые сгустки летели у него изо рта. Тонкие, ещё не успевшие загрубеть ладони судорожно шарили по одеялу. Судя по всему, конец его был близок. Все молчали.

— Sangue de Cristo… — высказался шёпотом Родригес. — Ведь и вправду совсем мальчишка. Кто он вам, дон Хенаро?

— Племянник, — так же тихо отозвался дон Херано. — Сын моей сестры.

Тут Эстебан захрипел и мучительно выгнулся. Все замерли. «Отходит», — тихо выговорил кто-то. Мануэль читал Pater noster.

И в этот миг по рядам пронеслось шевеление. Родригес поднял глаза и увидел, как люди расступаются, пропуская к умирающему какого-то человека в монашеских одеждах. Шёл тот совершенно молча, только посох стукал по земле; на одном боку его была большая сумка, с другого боку шла собака — совершенно белая, огромная, без поводка. Это не столько удивляло, сколько настораживало и пугало; круг людей сразу стал шире, словно солдаты боялись к нему приближаться. Никто не произнёс ни слова.

Монах склонился над Эстебаном, потрогал ему пульс и обернулся.

— Нагрейте воды, — распорядился он.

— Зачем вода-то, padre?! — изумился профос. — Разве это нужно для отходной?

— Не надо отходной. Его ещё можно спасти.

Все разом посмотрели на дона Хенаро — старик уже встал на колени, сложил ладони, опустил глаза и истово молился. Некоторые последовали его примеру. Родригес неотрывно глядел на монаха.

— Пресвятая Дева! — вымолвил он наконец. — Кто это?

Альберто Гарсия закивал и наклонился к нему поближе.

— Никто не знает! — зашептал он Родригесу в самое ухо. — С тех самых пор, как, значит, кончилась та стычка, он приходит по ночам и лечит всех… кого попало лечит: раненых, больных, умирающих — всех, на кого махнул рукой наш коновал. Порой с того света вытаскивает! Молись, Альфонсо, может быть, у нашего Эстебано появился шанс.

— Он что, живёт здесь, этот монах?

— В том-то и загвоздка! Никто не знает, откуда он приходит и куда потом девается. Его даже дозорные не видят. Все зовут его «брат Якоб», но в народе ходит слух, будто это сам святой Бернар со своим белым псом… Сперва его пугались и стреляли в него несколько раз, и даже попадали, но он всегда возвращается. Ох, смотри, смотри: а парню-то и впрямь как будто лучше! Успокаивается, задышал нормально, кашлять перестал… Que milargo[95]! Неужели выживет?

— Dios me Perdone!

— Не богохульствуй, лучше помолись!

— Эй, там! Despacio[96]! — рявкнул профос в их сторону.

Хосе-Фернандес угрюмо теребил свою бороду. Обернулся к Родригесу.

— Какое знакомое лицо, сказал он. — Где я мог его видеть?

— Не знаю, — словно со стороны услышал Родригес собственный голос. Ноги его были будто ватные. А Мануэль ничего не сказал.

* * *

В аудитории было холодно, облезлые колонны серого песчаника поддерживали низкий подвальный свод. Стены были в потёках селитры. Ученики нещадно мёрзли. Бенедикт ван Боотс в этом смысле ничем не отличался от остальных: он застегнул куртку на все пряжки, пуговицы и крючки, покашливал и дул в кулак. От свинцового карандаша стекленели пальцы, всё время приходилось отогревать их за пазухой. Ныла ссадина под глазом.

Прошло больше года с тех пор, как его отец, Норберт ван Боотс, снабдил сына небольшой денежной суммой, пополнил запас красок и кисточек и дал ему свой плащ на меху и отцовское благословение на поездку в Лейден для учёбы в классе господина Сваненбюрха. Флорины быстро кончились — ушли за аренду чердака, перекочевали в кошелёк мастеру, истаяли в студенческих пирушках и походах по девицам; краски с кисточками делали своё дело, но и только; отчее благословение, конечно, незримо осеняло и поддерживало юношу на тернистом пути начинающего живописца, но в повседневной жизни от него было мало пользы. А вот без плаща процесс обучения премудростям художества и графики вполне мог сделаться мучительным. Сейчас, по крайней мере, хоть шея и плечи не мёрзли.