Кукушка

— А вот этого, Лис, я сказать не могу, — ответил Золтан, глядя травнику в глаза, — во всяком случае, наверняка. И думаю, никто тебе на этот вопрос не ответит. Но если ты спрашиваешь моего мнения, я скажу вот что: всегда и всюду находятся люди, которые внутри одной религии хотят создать другую, и эта новая «религия» лишена всякой духовности. Они не считаются ни с кем, сами себя ставят выше добра и зла, готовы принести в жертву кого угодно и всегда находят для себя оправдание. Их вера — эребус, их метод — террор. Пустота в их душах так темна и велика, что ничто не может её заполнить. Ведь тот, кто считает себя единственно правым, скорее всего не прав вовсе. Они могут называть себя как угодно, но на деле поклоняются всегда одному и тому же богу; и этот бог — дьявол, коего они же сами и порождают.

— Какие громкие слова…

— Я прочитал твои записи.

— Записи? — Жуга вскинул голову и нахмурил брови. — Какие записи?

— Ну, твою тетрадь, — пояснил Золтан.

— Да разве она у тебя?

— Была у меня… Жуга, да что с тобой? Или ты и впрямь не помнишь? Ты отдал мне ту половину, где рецепты, выдрал остальное и ушёл. Ещё просил найти издателя и напечатать — кстати, я отдал. Но я их всё равно прочёл!

Травник долго молчал, рассеянно глядя в огонь и сжимая в руках нагретую кружку. Отхлебнул вина. Опять уставился в костёр.

— Не помню, — наконец сказал он. — Ничего не помню. В Цурбаагене, в бывшем доме Герты, у меня лежит какая-то тетрадь, только я не могу её прочесть.

— А что с ней? Размыло водой?

— Не умею больше.

Золтана будто оглоблей стукнули — он распрямился, чуть откинулся назад и с изумлением уставился на травника.

— Да, — проговорил он, — это меняет дело! Теперь я начинаю понимать… Если ты задумал всесожжение, катастрофу, времени у тебя остаётся всё меньше. Ещё немного, и ты имя своё забудешь. Кто тогда доберётся до тебя раньше — пророк из Лейдена или девочка-кукушка? Знаешь, я бы на неё не поставил… Вся эта история напоминает мне задачку грека Зенона, ту, про черепаху и Ахилла. Ясно, что тебя в конце концов догонят, но всё тянется и тянется. Ты какая-то уж очень быстрая черепаха. А эта девушка… Ялка… ты любишь её?

— Кого? Кукушку? — Травник нахохлился. — Не знаю. Я не знаю.

— А кто знает? Если даже ты не можешь этого понять, не можешь этого решить, что думать бедной девочке? Она беременна. Это твой ребёнок?

— Нет.

— Точно не твой?

— Яд и пламя, Золтан!..

— Ладно, ладно. Успокойся. Только всё равно что-то в этом есть неправильное, непонятное. Так не делают, так нельзя. Либо одно, либо другое: либо ты с ней, либо вы поврозь, и тогда не рассчитывай на сочувствие — середины здесь быть не может.

— Золтан, опомнись! Какая любовь, что ты мелешь? Я её ребёнком помню, на руках носил…

— Колыбельку качал… — не преминул съязвить Хагг.

— Иди ты к чёрту! — Травник бросил в него кружкой. Золтан увернулся, жесть загремела по камням. Белый волк вскочил, но тут же снова лёг. — Я её от смерти спас, ещё тогда, в Гаммельне, когда леса упали. Ей лет шесть-семь было.

— Ты мне рассказывал.

— Не помню. Чёрт… я забываю всё! Порою сам не понимаю, кто я и откуда.

Золтан поднял взгляд.

— Важно, — сказал он, — чтобы это помнили другие.

Травник встал и подобрал посох.

— Скоро рассветёт, — как-то неловко сказал он. — Извини, Золтан, но нам пора. Не хочу, чтоб кто-то видел…

Он не договорил, поскольку в этот миг случилось странное и страшное: белый волк, который вроде бы лежал и спокойно смотрел в огонь, вдруг дёрнулся, запрокинул морду и завыл так яростно, тоскливо и пронзительно, что у всех захолонуло сердце. Круг тишины разошёлся по лагерю от их костра, как волна по воде от брошенного камня. Все, кто спал, просыпались, кто не спал, те вздрагивали, плевались, осеняли себя крестом или хватались за оружие. Наконец вой стих. Все спрашивали друг друга, что это было. И только те, кто был мертвецки пьян, остались недвижимы. А белый волк упал на землю и закрыл морду лапами.

* * *