Кукушкины слезы

«Летчик-истребитель энского авиаполка майор Алексей Огнивцев отважно ринулся в бой один против шестерки фашистских «мессеров» и впервые в истории отечественной истребительной авиации совершил на своем МИГе двойной таран и уничтожил в неравном воздушном бою три фашистских стервятника. Сначала сбил одного, а когда кончились патроны, отважно пошел на таран. Второй «мессершмитт» таранил плоскостью по хвосту, в хвост третьего ударил мотором. Три вражеских машины, объятые пламенем, полетели на землю, а отважный летчик, совершенно невредимый, выбросился из пылающего самолета на парашюте...»

— Западный фронт, — еле слышно прошептала Надежда Павловна. — Мы только что были на Западном. Он так велик, этот Западный фронт. Но я разыщу тебя, Лешенька, родной мой, непременно разыщу.

Совершенно бесшумно в купе вошла Зоя Васильевна. Надя бросилась к ней:

— Зоя Васильевна, голубушка, посмотрите, это — мой Алеша.

— Да!

— Да, дорогая моя, он совершил двойной таран, он герой. Вы говорили «наши знаменитые соколы». Помните? Вот они, наши соколы, Двойной таран. Один бросился в бой против шестерки вражеских «мессеров»... Почитайте. Нет, лучше я сама...

Надя уже спокойно и неторопливо прочитала очерк Симонова.

— И уже майор. Два месяца назад был капитаном. Боже, какое счастье. Я обязательно разыщу Алешу, вот только вернемся и разыщу...

Счастливая, возбужденная, она опять прильнула к окну, долго и грустно смотрела на мирные картины родной земли. Из оцепенения вывел ее голос Зои Васильевны:

— Надя, немедленно идите отдыхать. Слышите?

— Хорошо, Зоя Васильевна...

Разбудил ее тупой толчок. Открыв глаза, она никак не могла сообразить, что происходит. Воздух был насыщен сверлящим, режущим свистом и воем. Она кинулась к окну и отпрянула в ужасе. Эшелон горел, а над ним в бреющем полете проносились самолеты с черными крестами.

Над землей висел протяжный хриплый стон.

Утратив представление о времени, она стаскивала с какими-то людьми уцелевших раненых в балочку. Их было немного. Зоя Васильевна осталась там, на насыпи, среди обломков вагонов и изуродованных, обгоревших трупов. Солнце немилосердно палило.

Откуда-то подошли две полуторки с изрешеченными осколками бортами. Усатый майор, выскочив из передней машины, пророкотал густым осипшим басом:

— Грузить только тяжело раненных. Только тяжело. Ходячие и персонал могут идти куда угодно. Таков приказ.

— То есть как — куда угодно? Мы — раненые, здоровых тут нет, — попробовал было возражать политрук с забинтованной головой.

— Таков приказ. Добирайтесь до ближайшего госпиталя.

Надя хотела было пристроиться на одну из машин, но усатый майор закричал на нее, багровея:

— Куда? Вы же здоровы. Добирайтесь до ближайшего госпиталя своим ходом. Я же сказал.

Машины ушли. И Надежда Павловна покорно пошла «своим ходом».

Первую ночь она ночевала в поле под открытым небом. Гимнастерка и юбка были порваны и густо залиты чужой кровью. Ночью она часто просыпалась от свежести и тревоги, прислушиваясь к далекому, но все нарастающему гулу. Где-то высоко в небе, невидимые, опять шли самолеты. Взошло солнце, но тут же спряталось в тучу. Начал накрапывать дождь. Она увидела на большаке их колонну. Танки, бронетранспортеры, тупорылые машины, орудия, колонны мотоциклистов. Гул. Грохот. Лязг. Стоном стонала земля. Надя долго смотрела им вслед прищуренными от ненависти глазами и, уткнув лицо в мокрую траву, беззвучно заплакала. Выплакавшись, она встала, огляделась и пошла в противоположную от шляха сторону бездорожьем.

Она достала полосу из газеты «Красная звезда», посмотрела в глаза Алеши и спрятала кусок драгоценной газеты под бюстгальтер. «Если найдут, — подумала она, — пропала. Такой газеты они мне не простят».

В небольшом степном хуторке она сменила свою рваную форму на простенькое вылинялое ситцевое платье, попросила поесть и, поблагодарив за все молодую растерянную женщину, вышла в путь.

Хмурым осенним днем подходила Надежда Павловна к Алмазову, исхудавшая, измученная, постаревшая. Злой разгонистый ветер волнил в обмелевшей Ицке темную воду, свирепо гонял по буераку опавшие с осокорей и ракит листья. Метались под порывами ветра почерневшие тополя, тонко и скорбно поскрипывали голыми ветвями. Село поразило ее пустотой. На мокрых улицах было безлюдно и сиротливо, потемневшие избы нахохлились. И ни одного голоса, ни одного живого звука, глухо и пустынно, как в голом осеннем лесу. Она шла прижавшейся к плетням тропинкой, часто оглядываясь, вслушиваясь в ночную тишину. Не было в душе ни радости от скорого свидания с детьми и матерью, ни чувства облегчения от того, что скоро ступит за родной порог, а было тревожное ожидание какой-то непоправимой беды, страшного горя. Вот и знакомый дом с голубыми резными наличниками, с облезлым петухом на осевшей крыше. Сад стал будто меньше ростом, ветви на разлапистых яблонях — чернее. «Все, все не так, все не то, — горько подумала она, — куда что подевалось?»

Мать приметила ее еще на улице, выбежала на крыльцо, всплеснула сухонькими руками, зашептала, запричитала: