Кукушкины слезы

— Бывайте здоровеньки, Груне, подружке моей, поклон низкий.

— До свидания, до свидания, а машину-то отпустили.

— Пройдусь пешочком, мне это невредно.

И зашагала середкой улицы легкой упругой походкой, высокая, статная.

— Вот те и на, не забыли, помнят Тараса, пришли поклониться старому Тарасу, — забыв про домовину, весело нашептывал в усы дед, размашисто меряя из угла в угол просторный двор. Косу поднял, бережно повесил на место, ушат отнес, стружки собрал, с метелкой прошелся. — На наряд так на наряд, дело это для нас привычное.

Вечером того дня Груня пришла с фермы чуть позднее обычного. Начала было рассказывать про свои дела, дед Тарас перебил:

— Гостья была. В ножки кланялась, просила поработать, рамы, двери для быткомбината сделать. Мастеров-то, сама знаешь...

— Оксана Лазаревна?

— Она.

— Что ж, пойди поработай, все какая копейка лишняя в дому появится, на соски, на пеленки сгодится.

— Какие такие пеленки еще? — Тарас вскинул пушистые брови, посмотрел на Груню пристально и выжидающе, не смея верить услышанному.

— Матерью буду я, Тарасушка, скоро. Не беспокоила тебя, не говорила, а теперь скажу: в середине лета и в роддом пора мне. Посчитай, сколь времени утекло от той лунной ночки в предосенье? То-то же, пора, аль не помечаешь ничего?

— Грунюшка, утешенье ты мое, радость ты моя последняя, все помечал, тешил себя надеждой, да, думаю, нет, ошибся, а оно и взаправду счастье подвалило на склоне дней. Ах ты, радость-то какая, етово-тово! Парня! Слышь, Груня, только парня! До гроба на руках косить буду, ноги буду мыть и воду пять. Сыночка, мечту всей моей жизни, продолжателя рода моего. Песни буду петь ему солдатские, гвардейские, делу столярному учить стану. Ух, и заживем мы с парнем! А назовем-то как, Грунюшка, героя своего? Павлом назовем. Был у меня друг фронтовой Павел, душа человек.

Весь вечер крутился Тарас около Груни, ласкал ее нежным, совсем не стариковским взглядом. И весь вечер вздрагивали его седые мохнатые брови.

— А как же домовина-то, Тарас Романович? — как бы между прочим сонным голосом спросила Груня, лежа в постели.

— А домовина что? Домовина завсегда сгодится. Мало ли на селе дряблых стариков, помрет какой — домовину Тарасу делать, кому ж еще, а она — вот она, получайте, на совесть сделанная, как для себя, — последние слова Тарас произнес дрогнувшим голосом. — Ну спи, спи, тебе же вставать рано.

И замолчал, сделал вид, что уснул. Но сон не приходил. Уже гасла душная, расцвеченная дальними зарницами короткая летняя ночь, а дед все ворочался, все вздыхал, Вовсе запутались тягучие дедовы мысли, и не мог он дать им никакого ладу: вроде бы все начиналось сызнова и вроде всему приходил конец. «Ишь ты, етово-того, — ворочал мысли дед, — какой крутой извил жизнь-то сделала, а не поздновато ли? Где ране-то была судьба-путалка? Семь десятков, етово-тово, стукнуло. Сколь он еще протянет. Кабы еще десятка два, етово-тово...»

В колхозный родильный дом Груню увезли через три недели, в самый разгар жнив. Увезли прямо от коров, из летнего табора, на молоковозе. Фрося бережно усадила обессиленно ойкающую подругу в кабину, села рядом, обняла Груню, коротко приказала побледневшему шоферу:

— Гони, Митяй, с ветерком, но не тряско.

В предвечерье в небе над Новоселицей разразилась гроза. В мастерской, где работал дед Тарас, потемнело. Он бросил стругать, подошел к окну, закурил. Гроза разрешилась щедрым ливнем. На душе у Тараса стало светло и торжественно. Не успели упасть на землю последние крупные капли дождя, как в мастерскую вбежала намокшая, распаленная бегом Фрося. Остановилась в дверях, вглядываясь в полумрак.

— Тарас Романович, а, Тарас Романович!

— Тут я, или ослепла.

— Ой, и не разглядела в темноте.

— Вроде не мал, чтобы не приметить.

— А с вас, Романович, причитается. — В лукавых Фросиных глазах запрыгали золотые искорки. — Бегите за шампанским и шоколадными конфетами, только бегом,

— Грунюшка разрешилась?

— Быстрый какой!

— Чего мелешься, говори толком, что стряслось?

— Ага, Груняшка, поздравляю с сыночками.

— Как с сыночками? Двойня?

— Ага, двойня.

— И оба парни?

— Оба, Тарас Романович.

Лицо деда Тараса осветилось радостью, мохнатые брови запрыгали, руки торопливо и бессмысленно зашарили по верстаку, перебрасывая с места на место инструменты.

— Гляди-ко, етово-тово, двойня, парни. Ты, слышь, побудь тут, а я мигом, шампанское-то...

— Да нет, я пошутила.

— Ты что, коза, изгаляешься над старым человеком? Что пошутила? Говори! С двойней пошутила?

— Да нет, с шампанским пошутила, не время ей еще шампанское-то распивать.

— И то не время, Фрося, етово-тово, успеется.