Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика

И хочется «костром веселым догореть, как догорает Русь». Веселье и радость, как видите, атрибут Руси, а СССР ассоциирован с болью, медью осенних кленов. Множить эти примеры можно без конца. Я хотел бы только остановиться еще на одном стихотворении Орешина, где дана уже подлинно программная установка. Это стихотворение называется «Смех» (датировано оно 1927 г.).

«Не мне смеяться и над тем, что было,
Что горьким цветом всех нас веселило,
Что не вернется никогда назад.
Все прошлое прекрасно и любимо,
Его уж нет, оно неповторимо,
Оно погасло, как случайный взгляд.
Пускай еще чудачит в поле сжатом
Гармонь с вином, худой горшок с ухватом,
Пускай свой век дотягивает Русь,
Над головой остывшей и покорной,
Над прахом лет, над старостью позорной,
Я никогда во век не посмеюсь.»

Как видите, говорит настоящий почтительный сын старой Руси: над матерью смеяться не дам; пусть уходит, погибает, но погибает прекрасная, святая…

Могут возразить, что эти поэты и прозаики родились на старой Руси, любят живописать старую Русь, — грех, мол, не так уж велик. Такое утверждение— обывательское, даже примитивно не ассоциирующее утверждение. Пиетет перед патриархальной, рабовладельческой Русью говорит сам за себя. Это плацдарм, с которого ведется обстрел ненавистной советской современности. В творчестве анализируемых писателей мы обнаруживаем целую гамму оттенков выражения этой лютой классовой ненависти к современности, начиная от лирических ламентаций и вплоть до откровенных политических деклараций.

Чрезвычайно любопытна здесь позиция Орешина, того самого Орешина, на защиту которого против критиков, предъявлявших ему политическое обвинение, выступали очень уважаемые органы печати, введенные в заблуждение способностью Орешина терминологически приноровляться. Кулацкий тембр его голоса непрерывно крепнет за последние годы. Он в достаточной степени уже силен в «Роднике», а в «Откровенной лире» перед нами уже законченная реакционная фигура. В поисках «корней» беру из «Родника» стихотворение «Василек», представляющее некое лирическое вступление к орешинской оценке современности. Это биографический крик души поэта в 1926 г., смятение перед черной современностью, противопоставляемой васильковому прошлому. На грани одиозного для кулачества 1927 г. Орешин лирически вопит о безвыходности для него современного существования:

«Васильковым светом
Озаренный в срок,
Быть бы мне поэтом
Голубых дорог.
Но пора настала:
Некуда итти,
И заря пропала
На моем пути.
И никто уж боле
Не покличет в дом…
И упал я в поле
Черным васильком.»

Пресекаются возможности кубышечного накопительства, во все время цементировавшегося на Руси «душевностью», лежавшей в основе кабальной патриархальности. «Широкая русская душа», специфические особенности душевного «россеянского» склада всегда были ширмой, заслоняющей подлинные классовые отношения. Сирый, убогий, блаженненький возводились на пьедестал, и в пьяных слезах над ними истекала удовлетворением кулацкая и помещичья душа, а руки этой «души» драли этого сирого батогами.

Орешин, как и все кулацкие писатели, в эсеровски слезливых выражениях обвиняет каше время в том, что око вытравило душу, любовь человеческую. «Народ» тоскует, «народ» не обласкан… (еще в 1924 г. он писал о бессмысленной жизни, которой не поможет брань, ибо «над каждой головой повисла и замутнела глухомань»).

Одним словом, в наше время человек забыт, обезличен. Здесь обывательски «народолюбческая» формула Орешина является невинно обывательской только внешне. Во всем контексте его творчества она направлена против политики советской власти, заменившей «душу», «ласковость» и «уют» патриархальщины — классовой борьбой в деревне. Это чрезвычайно интересная, своеобразная форма защиты кулака.

«Пылать душой теперь не в моде,
А я люблю душевный пыл,
Вот почему тоску в народе
Я увидал и полюбил.
Судьбой с рождения назначен
Вести земному горю счет,
Я с удовольствием поплачу
За необласканный народ».

Разве сквозь эти строки прибеднившегося в первые годы революции, а ныне откровенного Орешина не проступает кондовый клюевский «душевный» российский прототип: