Кулацкая художественная литература и оппортунистическая критика

Что же утверждает Полонский-политик? Он процессу нового становления крестьянства с самого начала поет отходную, закрывает пути, обрекает крестьянство навек «деревенскому идиотизму» и китайской стеной отделяет от пролетариата: «Разумеется, крестьянство никогда не создаст идеологии, хотя бы отдаленно подобной марксизму. Ибо крестьянство — класс мелких собственников — в процессе борьбы не растет, не крепнет, не организуется в мощную, исторически-прогрессивную силу, как пролетариат, но, наоборот, рассыпается, расслаивается, „раскрестьянивается“, уничтожается[7]. Рисуя эту мрачную картину, Полонский, как и всегда, не замечает главного. Для него коллективизация сельского хозяйства — величина пренебрегаемая. Повторяя всем известную истину, что крестьянство не может создать идеологии, „хотя бы отдаленно подобной марксизму“, он проходит мимо нового социального качества, мимо крестьянина-колхозника. Вместо анализа вопроса, базирующегося на решающих новых обстоятельствах нашего времени, он тянет старинную „патриархальную“ социальную панихиду. Попробуйте, читатель, применить эту милую перспективу Полонского к деревенской работе сегодняшнего дня. Что, если бы мы поверили Полонскому? Как бы выглядела переделка сельского хозяйства и деревенского сознания?

Конечно вполне закономерно, что, определив крестьянство эпохи диктатуры пролетариата как класс, обреченный на регресс, вечную путаницу, аморфность, Полонский вместо лозунга социалистическо-строительной целеустремленности крестьянской литературы выбрасывает лозунг принципиальной путаницы и идеологической мешанины. Да здравствует идеологический разброд в крестьянской литературе! — кричит Полонский… Это не преувеличение. Дадим ему слово: „Значение ее (крестьянской литературы — O.Б.) будет тем выше, чем лучше, полней, конкретней она покажет идеологическую сумятицу класса, неоформленность и противоречивость его мировоззрения, путаницу его философии. Ибо в этой противоречивости и неустойчивости художественной литературы отразится неустойчивость его социального бытия“.

Полонский верен себе. Проводя во всей своей критической работе правую линию, он привнес ее в новую для него область — крестьянскую литературу. Начал с того, что подлинно крестьянских писателей не заметил (см. его обзор литературы к 10-летию Октября), кулаков взял под защиту, а с диалектикой продолжает свой длительный конфликт.

II

В № 1 журнала „Новый мир“ за 1930 г. В. Полонский сокрушительно реагирует на мою статью (ответную) „Кулацкий писатель и его правозаступник В. Полонский“[8]. Помилуйте! Он обвинен в вопросе о крестьянской литературе Бескиным в правом уклоне в то время как, по его заверению, которое приходится очевидно принимать на слово, он никогда „ни в политической, ни в литературно-критической деятельности не был сторонником или проводником правого уклона“.

Не разбивая ни одного утверждения моей статьи („спорить я с Бескиным не буду“), не имея возможности разбить их ввиду одной их документированности, Полонский, умудрившись полторы колонки журнального текста посвятить всяческий брани и поношениям, заявляет, что мое выступление есть не что иное, как политическая инсинуация, что я клеветник, пользующийся приемами… Фаддея Булгарина.

Обижаться на Полонского за тон не приходится, ибо, во первых, всякий знает, что удар, нанесенный „не в бровь, а в глаз“, чрезвычайно болезненен, а во-вторых, — ведь Полонский живет в литературе подобно китайским феодалам-губернаторам: захвативши губернию в свои лапы, невозбранно творит там суд и расправу, делает, что левая нога хочет (пока, конечно, не поволокут бычка на веревочке), ибо— гуляй душа! — своя собственная губерния, свой феод. Сначала под пятой у Полонского было много журналов-губерний, теперь остался лишь „Новый мир“, и он стремится наговориться за много лет вперед и творит себе „в листках из блок-нота“, да в „записках журналиста“ все, что ему заблагорассудится. Полонский напишет, Полонский примет к печати, он же отредактирует, он же умилится, прочитавши еще сырой, из машины, номер. Так что чего тут обижаться— тут надо понять „экономическую“ основу возможности литературного сквернословия.

Итак, за установление правозаступничества Полонского в отношении кулацких писателей я уподоблен им Фаддею Булгарину. Как известно, оный Фаддей Булгарин осведомлял о крамольных писаниях и писателях так называемое „третье отделение“, выражаясь по современному — охранку. Позволительно будет почтительнейше спросить Полонского, как понимать его милое уподобление? Если я— Фаддей Булгарин, то третьим отделением кто же выходит— литературная партийная общественность? Если уважаемый Вяч. Полонский этого и не додумал, то во всяком случае ход его мышления выдает мещанина, сетующего на скверный большевистский обычай вскрывать политический смысл „свободных“, „художественных“ критических высказываний.