Культ

Какими цветами раскрасить свою жизнь последних нескольких месяцев, Карина затруднялась представить: их было так много, они так тесно переплетались друг с другом, что выделить какой-то один казалось решительно невозможно. Ясно только, что все они были живыми, теплыми, яркими: так случается, когда сходит снежный покров и земля расцветает весенними красками – только что все было монотонно белесым и серым, а потом в одночасье становится зеленым и красным, и желтым, оранжевым, фиолетовым, розовым, голубым, сиреневым и бог знает каким еще. Это радовало и немного пугало одновременно, так же, как и ее чувство к Аркадию: нежность и опасение, притяжение и настороженность, доверие – и понимание того, что он что-то скрывает, совсем как тот самый еловый бор в яркий полдень.

Карина говорила себе, что никаких особенно страшных и порочных тайн у А. Л. быть не может. Да, странно, что университетский преподаватель меняет жизнь и карьеру в Санкт-Петербурге на прозябание в Северосумске, но поводы к тому могли быть вполне понятные: тяжелый развод с женой, неприятности на работе, плохие долги – но ведь это дело житейское. Хуже было с другими секретами, которые появились в последние дни и были связаны с событиями в Северосумске, их общим чувством приближения зла и попытками разобраться в происходящем: недомолвки, странные поездки в Михайловск, туманные отговорки в ответ на прямые вопросы – причины этого Карина понять не могла. Она только гнала, как умела, неприятное чувство растущего недоверия, которое мешало сделать последний шаг навстречу друг другу, но также и понимала, что шаг этот необходим и совершить его надо как можно скорее, потому что к весеннему разноцветью снова стала примешиваться черная пустота и противостоять ей можно было лишь вместе.

За четыре дня этой недели Карина отработала четыре полные смены. Отчасти это было вызвано тем, что она и сама охотно выходила вне графика – лишних денег у них с А. Л. не водилось, а за переработки платили по двойному тарифу; отчасти тем, что последствия жуткой стрельбы коснулись и их интерната: у одной из медсестер погиб в «Селедке» племянник, и она была вынуждена меняться сменами, чтобы поддерживать родную сестру, совсем потерявшуюся от горя. Как и во всем городе, в интернате наступил странный, цепенящий покой; смены были тихими, сонными, размеренный распорядок не нарушался внезапными происшествиями, критическими ухудшениями состояния пациентов или пусть и вполне ожидаемой, но всегда горькой смертью. Между отбоем и временем, когда ночь останавливает время и мир замирает, Карина подолгу беседовала с Леокадией Адольфовной. Старушка ложилась спать поздно, а поднималась чуть свет: некоторые старики стараются прожить сознательно каждый час из немногих оставшихся дней и экономят на сне, понимая, что скоро уснут навсегда.

Карина думала, что их ночные беседы цвета ветхих страниц и потертых кожаных переплетов старых книг из забытой библиотеки. Все слова в них, когда-то значительные и глубокомысленные, давно перестали быть важными; чувства выцвели; знания обесценились; все, что составляло когда-то суть и смысл человеческой жизни, придавало ей силы и красоты, сегодня стало не более чем бумажной пылью – и вот уже наследник, обнаружив собрание древних бумажных сокровищ в квартире почившего прадеда, продает их скопом и по дешевке, сетуя, что вырученных денег не хватит на новый смартфон.

– Знаешь, моя милая девочка, ведь я прожила в этом городе всю свою жизнь, – говорила Леокадия Адольфовна, глядя в окно на редкие огни заводов и доков. – Мой отец был из тех Успенских, которые его основали. Помню, как мы с мамой шли по улицам, а все встречные снимали шапки и кланялись! Я видела, как ставили первые, еще деревянные, дома, настилали вдоль улиц узкие тротуары в две-три доски, а пристани были еще из толстых сосновых бревен, и рыбаки ходили в море на веслах и под парусами.

Карина вспоминала про другие рассказы старушки и про поход в местный краеведческий музей, где ни о каких Успенских вовсе не упоминалось, снова прикидывала, сколько той может быть лет, но не перебивала, только прислушивалась через открытую дверь к тишине коридора на случай, если кому-то понадобится за чем-то прийти среди ночи на пост медсестры или заголосит, застонет кто-нибудь из пациентов. Но было тихо; даже крысы, устраивавшие порой шумную возню в старых стенах, не издавали ни звука.

– Ах, какой это был прекрасный город! – И на глазах пожилой приятельницы Карины наворачивались слезы. – Какие сильные люди тут жили! Знаешь, моя девочка, нужно быть очень сильным и смелым человеком, чтобы жить у моря на самом краю земли, а еще надо обязательно быть очень добрым, потому что иначе можно легко оступиться. Один неправильный шаг – и вот ты уже не на краю, а за краем, откуда если и возвращается кто, то очень редко… Вот как ты, например.