Культя

Шаг 5: Мы признались Богу, самим себе и другому человеку, в чем подлинный корень наших проблем. Он — в гордыне, и если бы нам с самого начала дана была возможность достигнуть блаженства или хотя бы способность понять, что такое это блаженство, то гордыня не была бы составной частью нашей души, и нам не пришлось бы прибегать для ее утоления к алкоголю и наркотикам, пытаясь с их помощью расширить убогие человеческие мерки. Но мы признались в этом, и Бог совершенно никак не отреагировал, ни огонька не замерцало в темноте наших душ, я с самого начала знал, что так оно и будет, именно поэтому меня тянуло к выпивке, а Питер Солт сказал, что я лицемерю, иду наперекор своему характеру, скрытному и застенчивому. Так что я все еще двуличен, еще веду себя как одержимый алкоголик, и тогда я ушел, чтобы обдумать это, а Питер Солт сказал, что я забиваюсь в угол и предаюсь жалости к себе. Так что добро пожаловать обратно в трезвость: в мир немилосердных суждений и растерянности. На бездушную равнину порядка и скуки и запирательств и фальши и отрицательных стимулов ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ СТИМУЛОВ ОТРИЦАТЕЛЬНЫХ СТИМУЛОВ — в жизнь.

В машине

— Ух ты, ща дождь пойдет. Гля, какая туча. Совсем черная, ёптыть.

Еще один «моррис-майнор», приближаясь, мигает фарами. В машине — пожилая пара, он — в плоской кепке, твидовом пиджаке, водительских перчатках, она — в очках с розоватыми стеклами, волосы замотаны шарфиком, парочка выглядит как пришельцы из прошлого, будто они провалились сюда через другое измерение из параллельной вселенной, из мира однодневных экскурсий и уюта. Даррен делает пальцами V, прижимая их к стеклу, пока другая машина едет мимо.

— Еще один урод. Они чё, совсем рехнулись?

Алистер указывает.

— Дар, гля, какой туман. Мы ща въедем прям в него.

Даррен прищуривается.

— Это не туман, мальчик. Это дым, бля.

— Дым?

— Угу.

— Откуда?

— А я знаю, откуда? Чё-та в поле горит. Чья-нибудь дача или чё. Какие-нить трехнутые кугуты сожгли домик какого-нибудь бедняги, где он хотел на пенсии поселиться. Всю жизнь, бля, работал на этот дом. Воевал, наверно, и все такое. Козлы.

Темные миазмы приближаются — может, туча, беременная дождем, но она слишком низко висит и ее не сносит ветром, может, туман, но для тумана эта штука слишком темная и маслянистая, и вроде как поднимается от земли, странная тяга, странная сальность. Машина взбирается на пригорок, и оттуда виден огонь, рожающий эти клубы дыма, пламя алое — не оранжевое, не желтое, но ярко-красное, словно рана, и в языках пламени — силуэты, черные, застывшие, перепутанные, в таких позах, словно им больно, словно сам дьявол там за истопника. Будто зеленая, вздымающаяся земля лопнула, открыла свою тайную лихорадку, что нескончаемо кишит у нее во чреве, пламя и мука, а мы над ними ходим, строим дома, играем в свои игры. И все, к чему мы стремимся, в конце концов пожирается огнем.

— Это что за еб твою мать, Алли?

— Это, о господи-исусе. По телику показывали.

— Да что это за херня?

Языки, щупальца липкого дыма играют с порхающими чешуйками пепла, серыми с розоватой каймой, лижут ветровое стекло. Пятнышки мокрого пепла прилипают, дворники размазывают их по стеклу, оставляя жирные потеки.

— Это этот, как его, ящур. Видно, жгут дохлятину.

— А, вот, значит, это что такое. Дохлые коровы, типа?

— Угу.

— Надо было купить булочек и кетчупа. Вышел бы клевый шашлык, а, братан?