Культура древнего Рима. Том 1

Однако надо учитывать и обстоятельства, ограничивавшие проникновение в Рим греческой культуры. Во-первых, она была, как уже упоминалось, не чисто греческая, т. е. не полисная, а эллинистическая. Рим же, хотя и стал уже центром крупной державы, сохранял еще коренные черты и идеологию civitas, и потому отнюдь не все в эллинистической философски-политической мысли было близко и понятно римлянам и могло быть переработано в соответствии с их системой ценностей. Во-вторых, греческая мысль развивалась в значительной мере в дискуссиях о формах наилучшего политического устройства. В условиях господства «римского мифа», подкрепленного трудом Полибия, подобная проблема вообще не вставала, ибо сам Рим считался идеальным эталоном. Поэтому даже в разгар острейших социальных конфликтов Рим не знал утопий, столь характерных для эллинского и эллинистического политического мышления, и все с ними связанное оставалось вне ноля зрения римлян.

Наконец, как подчеркивал С. Л. Утченко, проникновение греческой культуры в Рим отнюдь не было мирным процессом и встречало достаточно активное сопротивление, в ходе которого складывался синтез греческих и римских начал, причем последние играли не меньшую роль, чем первые[12]. Сопротивление, особенно заметное в начале упомянутого процесса, обусловливалось разными причинами. Классическим представителем «охранительного духа» считается Катон, всеми способами — судебными процессами, речами, жесткими мерами во время своей цензуры, — боровшийся с «иноземными новшествами» и «непотребствами» — роскошью, корыстолюбцем, изнеженностью, ленью, зазнайством и подобными противоположными римским добродетелям пороками, угрожавшими римскому обществу крестьян и воинов. Особенно возмущали его склонность к индивидуализму, к «личному суждению», к возвеличиванию «героев»[13]. Известно, что в своем историческом сочинении «Origines» он противопоставлял славолюбивых греков римлянам, величие которых творили не отдельные «великие люди», а весь народ своей коллективной мудростью и доблестью, не требуя прославления.

Не менее известен и эпизод с греческим философом Карнеадом, представителем Новой академии, утверждавшей возможность одинаково убедительно доказывать прямо противоположное. Прибыв в Рим с греческим посольством, Карнеад произнес блестящую и встретившую широкое одобрение речь о величин Справедливости, а на другой день выступил с речью, доказывавшей, что никакой Справедливости нет и быть не может, а если бы она была, то римлянам пришлось бы отказаться от всех своих завоеваний. Катон счел эту речь недопустимо скандальной и настоял на немедленной высылке греческих послов, чтобы они развращали юношей у себя дома, а не в Риме. Каковы бы ни были личные мотивы самого Катона и как бы пи была противоречива его личность (проповедуя земледелие как единственный пристойный источник дохода, он наживался на многих операциях, в частности и на презираемом им ростовщичестве; ратуя за добродетели римского крестьянина, он стал первым римским теоретиком рабовладельческого хозяйства; осуждая все греческое, изучал греческий язык и литературу и т. д.), он приобрел огромную популярность. В народе его поддерживали. По сообщению Плутарха, ему в храме была воздвигнута статуя в благодарность за то, что, будучи цензором, он вывел на правильный путь начавший клониться к упадку римский народ. За ним многие шли. Возможно, что его законы, как и другие законы против роскоши, имели и экономическую подоплеку, преследуя цель уменьшить непроизводительные расходы и утечку денег, шедших на импорт предметов роскоши, дабы вкладывать их в развитие хозяйства.

Явно катоновские, традиционно-римские мотивы мы видим в отрывках сочинений Невия как известно, пострадавшего за свои нападки на филэллинскую знать, в частности на Метеллов, и кончившего жизнь в ссылке в Утике. В комедии «Agitatoria» on говорит, что всегда ценил свободу больше, чем деньги (Warmington, v. Il, p. 74); в «Tarentilla» автор или персонаж замечает, что то, что народ одобрил в театре аплодисментами, не осмелится подорвать никакой царь, хотя здесь рабство во много раз превосходит свободу (Ibid., р. 98).