Культура древнего Рима. Том 1

Расценивая добродетель как свойство, направленное на благо других, Цицерон критикует некоторые положения стоиков, от имени которых в диалоге «De officiis» выступает Катон. Если для стоиков безразлично все, кроме мудрости и добродетели, то как они могут выступать в судах или обосновать триумф Сципиона, раз взятие Рима Ганнибалом для них должно было бы быть безразлично? Ведь поскольку человек состоит из души и тела, то и последнее требует заботы, и телесные блага не безразличны для счастья. Заботиться только о душе, которая сама по себе достаточно непонятна, и пренебрегать телом — значит пренебрегать действием. Благо каждого живого существа — в наибольшем соответствии его природе. Самое главное и прекрасное в honestum — это общность людей, забота об их пользе, то присущее человеку civile atque populare, что греки зовут politicon. Все древние мудрецы занимались делами республики, ибо человек ближе всего к божеству, когда основывает новые civitates или охраняет уже существующие, объединенные согласием относительно права и общей пользы, природным стремлением к единению. Союз людей укрепляет законность — iustitia, т. е. предоставление каждому того, что ему полагается. С нею соединены все другие добродетели — pietas, bonitas, liberalitas, benignitas, и союз их всех и есть honestum. Хранить истинную iustitia может только vir bonus et sapiens. И хотя внутреннее важнее внешнего, внешнее — дети, родные, друзья, родина — тоже относятся благу, так как налагаемый ими долг тоже связан с добродетелью. Такая философия достойна знаменитых людей, принцепсов, царей (De finib., V, 13–25; De rep., I, 7; 25).

Заложенное в человеке зерно добродетели заглушают различные внешние влияния: неправильное воспитание, поэзия, портящая разум видимостью мудрости, а главное, народ, «порочная чернь», из-за которой мы начинаем стремиться суетным почестям вместо истинной чести, похвалы достойных людей (Tusc, III, 1–2). Это порождает страсти, зависть, соперничество, страх, приводящие порочной н печальной — вместо счастливой и добродетельной — жизни (Ibid., III, 34).

Иногда Цицерон, возможно, под влиянием личных неудач, в большей степени склоняется к некоторым идеям стоицизма. Так, он говорит о предпочтительности жизни занятого наукой Архимеда перед жизнью обладавших верховной властью Дионисия Сиракузского и Дамокла (Ibid., V, 21–23); о том, что не зло жизнь в бедности и неизвестности, так как мудрому не нужно признание толпы негодяев и глупцов, ненавидящих всех, кто их превосходит; что не зло и изгнание, так как на несправедливый суд народа следует смотреть с презрением, и не стоит тосковать по городу, из которого изгоняют порядочных людей (Ibid., V, 33–37).

Однако такого рода высказывания были в общем более или менее случайными. Обычно Цицерон твердо стоял на традиционной точке зрения римского гражданина, провозглашая первым долгом человека, особенно мудрого и хорошего, служение республике, ибо, если такие люди станут от этого долга уклоняться, республика останется без принцепсов и, беззащитная, попадет в руки негодяев (De rep., I, 5; De offic, I, 21). Господство Рима было для него выражением общечеловеческих интересов. Разбирая старую контроверзу: мудрость — справедливость пли польза — справедливость, зиждящуюся на несовместимости справедливости, учившей никому не вредить и не покушаться на чужое, с выгодой, диктующей расширение своих владений за счет чужих, Цицерон решает ее, исходя из тезиса, что подчинение одного народа другому справедливо, если оно ко благу подчиненного, который погиб бы, оставаясь независимым, и если господство умеренно и «нетиранично» (De rep., III, 12, 24). С тех же позиций он опровергает мнение тех, кто считает несправедливым господство хозяев над рабами, распоряжение Ромула, отдавшего плебс в клиентелу принцепсам, Ликурга, заставившего народ обрабатывать землю богатых (De rep.. II, 21; III, 9; 24–25). Все народы, говорит он, могут терпеть рабство, так как избегают трудов и горестей и готовы перенести все, лишь бы их не испытывать. Только римляне не могут терпеть рабство, так как со времен предков все подчиняли чести и достоинству (Philipp., X, 10).