Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Exempla XIII века)

Несколько особняком, скорее, как исключение, стоит в ряду подобных «примеров» рассказ о художнике Фоке из «Римских деяний». Фока был обвинен в том, что работал и в праздничные дни. Фока объяснил свое неповиновение закону тем, что ежедневно должен зарабатывать по восемь денариев: два денария он дает отцу, ибо, когда он был ребенком, отец тратил на него два денария в день: «Теперь он впал в нужду, и сыновний долг велит мне поддерживать его». Два денария Фока откладывает для сына: «Чтобы, если я впаду в нищету, он возвратил мне их, как я возвращаю два денария своему отцу». Еще два денария он принужден выбрасывать на жену, своевольную и ворчливую женщину, а последние два денария Фока тратит на еду и питье[175].

Нетрудно убедиться в том, что дети и родители не противопоставляются в «примерах» в качестве носителей разных систем ценностей; дети не обладают идеей об ином образе жизни, который они отстаивают и хотели бы вести, в отличие от старшего поколения. Напротив, судя по проповедям, сыновья желают занять место отцов и быть им подобными. Насколько эта картина соответствовала действительности, трудно сказать, ибо в интеллектуальных кругах того времени наблюдалось иное положение. Немецкий историк Г. Миш говорит о «молодежном движении» XII века[176], и известно о немаловажных противоречиях между поколениями в среде рыцарства[177]. Отсутствие в наших источниках заметных следов подобного протеста дает основание предполагать, что жизнь не ставила проповедников, обычно чутко реагировавших на все возможные случаи социально-моральных отклонений, перед серьезной проблемой «конфликта поколений»; иначе было бы трудно понять, как могли они эту проблему игнорировать. Опираясь на иной, нежели наш, материал, западногерманский исследователь А. Ничке находит возможным утверждать, что в XIII и начале XIV века существовало «движение молодежи», выразившееся прежде всего в ее отказе принимать духовные и материальные ценности отцов[178]. Однако не ясно, в какой мере можно обобщать подмеченные этим исследователем факты.

Не находим мы указаний на почетное положение пожилых людей. Скорее, наоборот: старый отец — обуза для взрослого сына, который оттесняет его и отказывает ему в уважении. Старухи выступают в «примерах» почти неизменно в роли сводниц, колдуний, гадалок или молодящихся мегер. Но здесь перед нами, конечно, литературные штампы, а не зарисовки из жизни, и сделать какие-либо заключения из подобных рассказов невозможно. Однако работы Р. Шпранделя свидетельствуют о том, что в средневековом обществе старость не оценивалась высоко[179].

Почти ничего нет в «примерах» и относительно воспитания детей родителями. На память приходит эпизод, рассказанный Жаком де Витри, но и он опирается на текст, приписываемый Боэцию[180]. Вор, которого вели на виселицу, увидел своего плачущего отца и попросил у него последнего поцелуя. Когда же он целовал его, то больно укусил в губу (руки у него были связаны): «Много зла причинил ты мне тем, что, когда я был мальчиком, ты, зная, что я уже начинал воровать, не бил меня и не наказывал» (Crane, N 287). Пятилетний ребенок погубил свою душу тем, что имел привычку богохульствовать, а родители его не наказывали за это, и, как он при смерти сказал отцу, за ним пришли «черные люди» (Crane, N 294). При этом Одо Черитонский подчеркивает, что отец очень любил и лелеял своего маленького сына, но «телесно» (Hervieux, 315). Забот о физическом здоровье ребенка явно недостаточно, главное — в наставлении его в основах веры и морального поведения. Такова мораль этого повествования[181].

Семейные сцены лишь изредка попадают в поле внимания проповедников, а когда они все же встречаются в «примерах», речь идет скорее о курьезе или аномалии, нежели об обыденной жизни. Чаще других такие сцены упоминает анонимный автор более позднего памятника — «Зерцала мирян» (Speculum Laicorum). Пьяница-муж возвращается домой из таверны, видит жену с двумя сыновьями, принимает их за четверых, решает, что двое — незаконные, и всех убивает, после чего, протрезвившись, вешается сам (SL, 204). Другой пьяный муж устраивает над женой у себя дома божий суд — он пытается испытать ее раскаленным железом, но благодаря ее хитрости сжигает свою руку плужным лемехом, который он предварительно сунул в очаг (SL, 207. Ср. 502). Жена признается мужу в убийстве собственной матери, и он советует ей покаяться. «Но как же могу я покаяться перед теми, кого ежедневно встречаю?» — отвечает она. Когда муж ушел в поле, она, заперев дом, зарезала трех сыновей и самое себя (SL, 134).