Культура и общество средневековой Европы глазами современников (Exempla XIII века)

Добрый человек, у которого ангел похитил кубок, очень им дорожил, чаще думая о нем, нежели о Боге, и потому благо, что он его лишился. Ангел отдал кубок дурному хозяину, дабы он получил свою плату в этом мире, ибо на том свете он никакой награды не получит. Слугу третьего хозяина ангел утопил потому, что тот намеревался на следующий день убить своего господина, и тем спас доброго хозяина от смерти, а слугу — от греха убийства и ада. Что касается четвертого хозяина, то он, пока у него не было сына, совершил много добра, раздавая бедным все, чем владел, сверх еды и одежды, но с рождением ребенка прекратил дела благочестия и стал все копить для сына. Ангел же отнял у него причину алчности, а душу невинного мальчика отправил в рай. Услыхав обо всем этом, отшельник избавился от владевшего им соблазна и восславил божьи решения (Crane, N 109. Ср. Hervieux, 308–309, 376–377; Klapper 1914, N110, 210).

228

Монах-переписчик. Миниатюра 15 в.

Весь этот рассказ о цепи убийств и краж, совершающихся якобы ради торжества высшей справедливости и во исполнение божьих предначертаний, предполагает полное отрицание свободы человеческой воли.

Рассказ, вне сомнения, занятный, примечательный, но как увязать его с проповедуемым с амвона миросозерцанием, в особенности с учением о персональной ответственности верующего? Ведь если быть последовательным, то вместе с отрицанием свободы воли рушится и учение о спасении души посредством добрых дел, молитв, постов и обращений к Творцу. И тем не менее этот «пример» пользовался широкой популярностью и воспроизводится в ряде сборников. Можно предположить, что подобное отношение к судьбе и заведомой предопределенности человека и его поступков, плохо совместимое с христианством, несмотря на это, находило отзвук в сознании слушателей проповеди, поскольку последние едва ли были полностью чужды вере в правящую миром судьбу.

229

Пишущий ангел. 1210–1220.

230

Пишущий бес. 1210–1220.

В «Римских деяниях» с этим рассказом соседствует другая, отчасти близкая ему по духу легенда «О чудесном и божественном предназначении и рождении папы Григория» (GR, 81; Klapper 1914, N 79). Мы чуть выше касались ее в другой связи. Здесь цепь фатальных событий и совпадений, приведших к браку сына с матерью, которой Григорий приходился к тому же еще и племянником, так как родился от ее сожительства с родным братом, объясняется не волею Творца, а происками дьявола; божественное вмешательство в конце концов делает Григория папой римским. Однако и здесь судьба человека никоим образом от него не зависит, и от этой оформленной как христианская легенды явственно веет тем же языческим духом, что и от изложенной выше. Л. П. Карсавин не без основания называет «доброго грешника» Григория «христианским Эдипом»[209]. Но «христианский Эдип» — это, кажется, нонсенс: человек лицом к лицу со слепым фатумом — отнюдь не герой религии, призывающей слабого человека напрячь все свои душевные силы для борьбы против зла, коренящегося как в мире, так и в нем самом. Тем не менее exempla обнаруживают новое поле напряжения — между свободой воли индивида и его фатальной несвободой.

Средневековье — «эпоха веры». Это бесспорно. Можно спорить о том, вполне ли был прав Люсьен Февр, утверждавший, что неверие, атеизм как убеждение, как мировоззрение, которое не нуждается в идее Бога, был невозможен в XVI веке[210], но когда мы говорим о людях XIII столетия, то колебания на этот счет едва ли оправданы. Человек не был в состоянии обходиться без веры в Бога как всеобщего регулятивного принципа и основания моральной жизни. Он не мог понять мир без Творца. Иное дело, каково было содержание его веры, в какой мере и каким именно образом были им усвоены основные положения христианства. Представления неграмотных людей существенно отличались от взглядов ученых средневековья. Но если первые и не знали теологии этих ученых, то они обладали своей собственной «теологией простецов», не систематизированной и не лишенной противоречий.

231

Инициал U из английской рукописи 13 в.

232

Инициал В с изображением царя Давида. Псалтирь 1438.