Культура шрамов

Джейк отправился вслед за мной в святилище нашей матери, прыгнул на кровать и затеял возню с маминой одеждой, подбрасывая шарфики и джемперы в воздух. Он выглядел таким счастливым. И заражал нас своим счастьем. И маму, и меня. Мы даже замерли на миг, наблюдая за ним, чтобы впитать этот момент, прежде чем он уйдет. Хрупкий мимолетный момент счастья, преходящий, как и все в этой жизни. Хотя именно из таких моментов, доктор, жизнь и складывается. Шарфики и джемперы дождем падали Джейку на голову, а он, как заправский жонглер, радостно ловил их. Я смеялся, глядя на него, и мама тоже, только она смеялась как-то странно – не на выдохе, а на вдохе. Никогда раньше не видел такого.

Она уложила меня на свою мягкую кровать рядом с буйным Джейком. Это была мамина комната, доктор, хотя она и делила ее с моим отцом. И все же это была мамина комната. Все здесь было либо ее, либо досталось ей от родителей. Живая дышащая история. Эти старые вещи с неповторимым запахом времени немного смущали и нервировали меня. Джейка – нет. Он был в своей стихии. Он прыгал на кровати, как на батуте, переполненный радостью, не омраченной присутствием отца. Я поймал Джейка за руки и попытался угомонить. Мама села на кровать и, как всегда, терпеливо ждала, пока он успокоится; я тянул его вниз, а она молча наблюдала за моими усилиями.

Джейк зажмурился в предвкушении: «Будет подарок?»

А дальше все как в тумане – видение тускнеет, мамин образ расплывается, исчезая. Она улыбнулась Джейку, потом закрыла лицо руками, и я сделал то же самое. Джейк наконец притих. Я взглянул на него, на маму, не понимая, что происходит. Джейк не видел моих недоуменных глаз, но почувствовал, что меня тревожит; это было наше последнее общение с мамой перед тем, как она лишилась жизни во время той злополучной загородной прогулки. Я не слышал, как открывалась входная дверь, но, когда она хлопнула, закрываясь, Джейк спрыгнул с кровати и спрятался за занавеской. И тут видение становится совсем призрачным, могу различить только, как мама напряглась, поправила волосы и устремила взгляд на дверь комнаты. На меня никто не смотрел. В один миг, доктор, затишье сменилось ураганом.

И этим ураганом был наш отец, ворвавшийся в комнату.

«Так, и что вы тут делаете вдвоем?»

Видение окончательно исчезло. Я даже не успел попрощаться с мамой.

Лента 2. Часть А

«Ты был там, да?»

Я не проронил ни слова. Я просто разбудил его, и он, встретившись со мной глазами, все понял. Он знал, что произошло, хоть я ничего ему не сказал. Да и как он мог не знать? Ведь он тоже там побывал. И у него так же тряслись руки и ноги, и он так же судорожно заикался, когда вернулся оттуда, пропахший чужими запахами.

«Зачем?» Он был сердит. Не на отца, а на меня, потому и не впадал в ярость, старался сдерживаться. Он не набросился на меня, но встряхнул; не ударил меня, но сжал мне руку, повторяя: «Я же предупреждал тебя, я же тебе говорил, говорил ведь?»

«Да, говорил», – отозвался я.

Он оттолкнул меня, повернулся ко мне спиной, и я, потеряв равновесие, с грохотом упал с кровати.

'Тихо там», – сказал отец.

«Хоть бы ты помер», – шепотом огрызнулся мой брат.

А я лежал на потертом ковре, изучая следы на коже, оставленные ногтями Джейка, когда он сжимал мою руку. В сравнении с ранами, полученными по ту сторону занавески, они были едва заметны.

Я подвел Джейка.

Отец вихрем влетел в комнату, подхватил нас обоих – одного левой рукой, другого правой – и понес к двери.

«Кто усидит дома в такую погоду», – сказал он. От нетерпения он даже притопывал, возбужденный, как бык, которому показали красную тряпку.

«Напяливайте на себя одежду, – велел он, – через пять минут мы выходим».

«Джейк, долго?»

«Чего долго?» – заорал Джейк. Что значит вспыльчивый характер – сразу кулаками махать. Не столько на меня, сколько на весь мир. «Сердитый молодой человек», сказали бы вы, но мне кажется, «сердитый юнец» звучит лучше. Запальчивость отрочества. Строптивость детства. Господи, доктор, если он заводился, с ним сладу не было. Мама знала это и предупреждала меня в тот наш последний день, в тот ее последний день, когда мы были за городом. Она шептала мне на ухо: «Он славный, чудесный мальчик, твой брат, всегда люби его, всегда уважай, прислушивайся к нему. Но он с норовом. С ужасными перепадами настроения. Как ваш отец, как любой отец, насколько я знаю».

«Долго тебя продержали там?» – снова спросил я.

«Не надо было тебе ходить туда», – сказал Джейк, на этот раз без гнева в голосе.

Я виновато вздохнул.

«И что они трогали?…»

Джейк не хотел разговаривать. Он поник головой и поднял руку, призывая меня замолчать.

А я-то думал, что он успокоился, что его ярость прошла. Но нет. Она просто затаилась, готовая вырваться наружу при первой возможности. Видоизмененная, но не утратившая силы. И она вырвалась: Джейк навалился на меня, прижав мне коленом живот, наклонился к моему лицу и выдохнул свою ярость в словах, которые слетали с его губ вперемешку со слюной:

«Я не могу вспомнить! Понимаешь ты, я не могу вспомнить!»