Культура шрамов

У себя в комнате я слышу, как она хихикает под кроватью, выглядывая и пытаясь вычислить мое местоположение; но заметить меня возле двери, где я тихонько потираю наполовину набухший член, не успевает – в тот же миг я, что есть дури, обрушиваюсь на матрас. Раздается ее смех и нервное дыхание, а потом – ничего: в комнате воцаряется тишина. Где-то у соседей играет музыка, но мы целиком поглощены своей игрой.

Я дергаю простыню за один край, за другой, сначала слева, затем справа, чтобы она терялась в догадках, и слышу, как подо мной скребутся ее лапки. Что это ты том делаешь? – спрашивает она. Я велю ей переиначить вопрос: Что ты задумал? Так-то лучше звучит. Погоди-ка, еще посмотрим, говорю я ей, уже не дергая, а ударяя по простыне. В конце концов, сейчас субботний вечер, а значит, ступень первая, где всякие ограничения на время позабыты, и внутренний цензор, компьютерный надзиратель, диктатор профессионального этикета, отходит в сторонку во имя удовольствия и отдохновения. Как оно и положено.

Я медленно прокрался к погребу, зажав в руке карманный фонарик, и приложил ухо к деревянной двери, пытаясь угадать, где она сейчас находится. И решил, что она уже не на лестнице, что, заскучав в ожидании, она спустилась в погреб – похожий на пещеру, доверху заставленный всяким хламом, который попадал туда, по той или иной причине не угодив переменчивым вкусам моих родителей. Я вставил ключ в замок, стараясь как можно меньше шуметь. Хорошо бы застать ее врасплох, а еще лучше, если она подумает, что родители пришли вызволять ее.

Это был классический чулан, темный, со скрипучими половицами, но я старался спускаться тихо и медленно, осторожно делая каждый шаг, нагибая голову и вглядываясь в кромешную тьму. Спустившись с лестницы, я включил фонарик и устремил его луч во мрак. Хаос тут был неописуемый: ряды, горы старых журналов, разные механизмы и прочая домашняя утварь, навеки сосланная в холодную и пыльную сырость погреба. Здесь было множество укромных уголков, где можно спрятаться – тем более десятилетней девчонке, худой как щепка, которой ничего не стоит схорониться в любой щели между или за десятками буфетных полок, штабелями громоздившихся от пола до потолка.

Прежде чем тронуться дальше, я сдвинул с места старый платяной шкаф, стоявший прямо перед чуланной лестницей, таким образом отрезав Джози кратчайший путь к бегству. Я заранее представлял себе, как она подбегает к лестнице, радостно хохоча, воображая, что она меня уже обдурила, – и тут-то натыкается на эту громадину красного дерева, которая преграждает ей выход. Я представлял, как сам становлюсь позади нее, тоже хохоча, и наблюдаю за тем, как ее тонкие ручонки сражаются с массивным деревом.

Я перевешиваюсь через край кровати, с наслаждением чувствуя, как к голове приливает новая кровь, и с таким же наслаждением чувствуя, как мой член прижимается к матрасу. Приподняв постель с другого края как раз тогда, когда Джози собирается выпрыгнуть и умчаться в противоположный угол комнаты, чтобы заново начать погоню, я решаю: все, хватит, – и хватаю ее за ногу, едва она приготовилась рвануться с места. Ну-ка, повтори, велю я ей.

Что ты задумал, Кертис, что ты задумал?

Я-то точно знаю, что задумал. Не выпуская ее ноги, я соскальзываю с кровати – одно быстрое движение, и вот я уже на полу, просовываю голову в темноту, в темноту, где светится пара глаз. Джози пытается отставить подальше вторую ногу, чтобы я до нее не дотянулся, но напрасно: после недолгой борьбы я завладеваю и второй ногой, и тонкая лодыжка легко поддается моей цепкой хватке. Джози по-прежнему хихикает, но ей мешает участившееся дыхание. На мгновенье – о, долгое мгновенье – мой взгляд встречается с ее взглядом, усиливая двусмысленное напряжение нашей игры. На Джози простенькое платье из дешевого зеленого ситца, на шее висит амулет из сплетенных колосков, на тонком запястье смешно смотрится мамин старый браслет. Мы растягиваем этот миг, я и Джози, растягиваем и смакуем этот миг.

Карманный фонарик вскоре настиг ее своим лучом – зеленое платье внезапно проступило светлым пятном на фоне темных пятен, покрывавших пыльные стены. Я медленно повел тонкий лучик вверх – от ее ног к тяжело дышащей груди, затем к лицу. Она сидела на старом колесе от отцовской машины, упершись руками в резиновый ободок: с расстояния пяти метров мне было видно, как крепко она вцепилась в него. Она не издала ни звука. Ни смешка, ни крика, ни возгласа. Ни гугу.

Я подошел к ней поближе, и она еще крепче ухватилась за шину. Мне послышалось, что она что-то сказала, но голос ее прозвучал так тихо, так мягко, что я ничего не мог разобрать, пока не оказался у самых ее ног.

– Мама с папой скоро вернутся, – сказала она.

– Знаю, – ответил я.