Культура, стремящаяся в никуда: критический анализ потребительских тенденций

Как утверждает Фукуяма, при либеральной демократии — наилучшем из возможных вариантов правления, характеризующимся исчезновением фундаментальных противоречий — уважение и признание будет реализовано в виде всеобщности прав; неравные признания господ и рабов будут заменены признанием универсальным и взаимным, все граждане признают за каждым человеческое достоинство. Войн практически не будет, особенно между либерально-демократическими режимами. Следовательно, исходя из названной потребности человечество идет к концу истории, к либеральной демократии, которая «заменяет иррациональное желание быть признанным выше других рациональным желанием быть признанным равным другим»^[150]. Саму же историю Фукуяма понимает как однонаправленное движение, направленность которого порождают открытия современной науки; поскольку полностью отказаться от научного метода невозможно и невозможно обратить вспять господство науки над цивилизацией, нет причин думать о перспективе исчезновения цивилизации, так как давление науки необратимо, необратима также направленная история и ее экономические, социальные и политические последствия.

Непонятно, вследствие чего философ утверждает, что сегодня на место мегалотимии встали два явления, которые удовлетворяемы либеральной демократией: 1) желание, выраженное в экономизации жизни, в поиске интеграции в экономическое сообщество, 2) изотимия. Конечно, Фукуяма прекрасно понимает, что доля мегалотимии все равно останется, что без нее невозможно общественно-культурное развитие, что она должна служить клапаном для сброса избыточной энергии, но слишком претенциозно утверждать ее принципиальное снижение в общественной жизни. По его мнению, конкуренцию как между людьми, так и между странами, заменит спорт (особенно рискованный, вытряхивающий спортсмена из привычного буржуазного комфорта) как главная отдушина для стремления захватить первенство. Или же вместе со спортом мегалотимическим проявлением будет война против того, что негативно влияет на человека — болезней и вирусов. Якобы иррационализм признания в виде честолюбия, религиозного фанатизма и т. д. сублимировался в желание накопления собственности, а некоторые оставшиеся явления национализма, религиозной нетерпимости и прочего объясняются не только атавистическими пережитками, но и недостатком сублимированности мегалотимии господ в экономическую деятельность.

Да, желание экономизации проявляется достаточно ярко, но оно, проявляясь как на микроуровне (индивидуальное обогащение любой ценой), так и на макроуровне (коллективное, корпоративное обогащение любой ценой), едва ли отменяет мегалотимию и в основном идет вразрез с изотимией. Желание экономизации — это все то же потребление, которое, характеризуясь мещанством, нейтрализует любые акции, призывающие к действиям ради чего-то глобального в ущерб жизненному комфорту. Создается впечатление, что Фукуяма (пусть даже неявно) оправдывает потребительские тенденции, когда говорит, что национализм теряет способность стимулировать людей рисковать своим частным уютом в имперских актах. Бесспорно, национализм следует рассматривать как явление иррационального желания, как вариант мегалотимии, и необходимо дать положительную оценку тому, что современный образ жизни потребительски ориентированных стран «съедает» призывы к каким-либо действиям, ограничивающим права других людей, групп или этносов. Однако данный образ жизни нейтрализует, подобно бодрийяровской массе^[151], призывы к настоящему героизму, и это однозначно не стоит воспринимать как нечто позитивное. В эпоху потребительства нет великих идеологий, нет самоотверженных поступков, нет альтруизма. Само по себе мещанское потребительство — это конец истории самоотверженности и героизма. «Постисторический мир — это мир, в котором стремление к комфортному самосохранению победило желание рисковать жизнью в битве за престиж и в котором борьбу за господство сменило всеобщее и рациональное признание»^[152]. Эти слова звучат красиво, но претендуют на двоякость толкования, а также содержат в себе утопический, а не футурологический заряд. Да и стремление к комфорту хоть и противоречит рискованным для жизни формам поведения, оно вряд ли способно победить в битве за престиж, поскольку потребительский комфорт обычно выступает инструментом демонстрации престижа, который является желаемым.