Культура вязания

Вязаные скульптуры американского художника Джорджа Бретта, работающего с волокном, демонстрируют пространственную фактуру ландшафта. Бретт использует в качестве материала огромные кипы трикотажного полотна машинной вязки, чтобы привлечь внимание зрителя к земным рельефам, к восприятию обитающих на них и передвигающихся по ним людей. Подобно сетям, сотканным множеством пауков, скульптуры Бретта притягивают свет и утреннюю росу, превращаясь в органичную составляющую природной среды: «Эти сети заставляют осознать возможности двумерного пространства, которые раньше воспринимались как нечто само собой разумеющееся: открытое пространство между двумя ветвями дерева или между двумя зданиями. Это ощущение, пожалуй, составляет суть моей работы: использовать „пустое“ пространство таким образом, чтобы не заполнить его и в то же время не оставить пустым… Я выбираю пространство и заполняю его решетчатыми трехмерными и двумерными объектами. Тени и отражения вязаных панелей создают двумерные образы, которые очерчивают и обозначают пограничные области стен, полов и окон. Получившаяся „решетка“ делит пространство на более мелкие составляющие… Трикотажные панели создают целый ряд точек пересечения. Они определяют, осмысливают пространство – и разделяют, различают его»[178]. Размещение трикотажной скульптуры в контексте ландшафта, представление о ней как о способе взаимодействия с окружающим миром, об инструменте его разграничения и различения, характеризует творчество британского художника по текстилю Шейна Уолтенера. Используя технику шетландского кружева, он создает вязаные полотна, которые физически и визуально проводят зрителя сквозь сотканные из трикотажа словесные образы – например, «здесь» и «там». Погружение в ландшафт происходит не только с помощью текста, но и через непосредственное взаимодействие с вывязанными формами, которые рассекают перспективу и образуют своеобразный видоискатель, формирующий специфическую точку зрения[179]. Вязание, принявшее вид вписанной в ландшафт сети, обладает собственной мифологией[180]. Вместе с тем подобная скульптура создает ощущение естественности; она как будто просто выросла; она интегрирована в окружающую среду. Культура становится частью природы.

Неважно, вписана ли скульптура в ландшафт или воссоздает его, – в обоих случаях она вызывает одинаковый интеллектуальный и эмоциональный отклик. Становится понятно, что пространство не поддается контролю, поскольку постоянно пребывает в движении. Однако его можно попытаться использовать, манипулировать им, захватить в тот или иной момент времени. Эта интерпретация восходит к романтическому представлению о природе, сельской жизни или доиндустриальном прошлом.

Возрождение вязаного прошлого

Возрождение прошлого в форме специфических стилей, видов деятельности и идей, а также соотнесенных с ними традиций (частью которых является и вязание) часто представляет собой непосредственную реакцию на вызовы современности. В периоды кризиса, нестабильности и тревоги прошлое дарует людям ощущение безопасности, которое они не могут обрести иными способами.

Осмыслить и осознать прошлое в исторической перспективе не означает принять его таким, каким оно было на самом деле. Это означает – удержать воспоминание в тот момент, когда оно всплывает в памяти в минуту опасности[181].

Начиная с 1970-х годов было издано множество книг, посвященных вязанию и включающих в себя схемы узоров. Особое внимание в них уделялось традиционным техникам и стилям вязания. Практически все авторы стремились донести до читателя своего рода культурный императив: под натиском капитализма и глобализации традиции вязания были утрачены, и теперь их необходимо восстановить. Для этого требуется научить вязальщиц истории национальных ремесел, воссоздать мифологию узоров, переплетений и стилей, а также адаптировать традиционные модели к современной жизни. Эти тексты можно разделить на две равные, но соотносимые друг с другом группы: ориентированные на западные и вне-западные традиции вязания.

Авторы, опиравшиеся на вне-западные традиции, как правило, придерживались антропологической точки зрения[182], проникнутой примитивистскими и романтическими идеями, которые вполне органично смотрелись бы в XIX веке. Формирование и развитие определенных мотивов соотносилось с манифестацией древней мудрости и национального духовного потенциала. Пространство, место и время служили ключевыми категориями для осмысления вязальных практик. Неважно, заходила речь о коренных народах Центральной и Южной Америки или об исламских или мавританских вязальщицах, – западная оценка вне-западного вязания всегда опиралась на колониальную эстетику и образ благородного дикаря.