Культура заговора : От убийства Кеннеди до «секретных материалов»

Разделение между тем, что было «до», и тем, что наступило «после», не сразу признается персонажами «Подземного мира», но стратегически проецируется в прошлое сквозь призму ностальгии. Роман не вызывает ностальгию по 1950-м годам в духе Нормана Рокуэлла, который был высмеян в главе про желе «Jell-О»: этот образ увязывает семейную невинность пригорода с подпирающей его военной экономикой. Роман Делилло скорее вызывает в памяти более раннюю и более традиционную форму паранойи, которая ретроспективно может показаться до странности успокаивающей. Так, во время посещения ядерного полигона в Казахстане, Ник Шей чувствует «что-то вроде ностальгии» (U, 793) по брендам 1950-х годов, оставшихся на полке реконструированного американского дома, предназначенного для разрушения. Эти чувства вызваны не столько тоской по «безопасной» домашней жизни 1950-х, сколько тоской по паранойе атомной эпохи. Навязчивая привязанность к убийственным подробностям может показаться почти трогательной, когда приватизация публичной ответственности, параноидально глубокий интерес Государства к повседневной жизни собственных граждан (пусть и с неблаговидными намерениями) начинает исчезать. Когда герои встречаются вновь сорок лет спустя, художница Клара Сакс делится своими подозрениями с Ником, который когда-то был ее любовником, говоря, что «в какой-то момент жизнь [приобрела] нереальный поворот» (U, 73), и тем самым отражая долгое пристальное внимание Делилло к случившейся после 1960-х годов «аберрацией в глубине реальности». Затем Сакс рассказывает, как в 1960-х, будучи еще совсем юной особой, она часто смотрела на загадочные огни в небе и хотела верить, что эго были следы бомбардировщиков В-52 с ядерным грузом на борту:

Война порядком пугала меня, но эти огни, должна тебе сказать, эти огни вызывали сложное чувство. Эти самолеты в состоянии постоянной готовности, которые без конца, ты же знаешь, прочесывали советские границы, и я помню, как сидела, найдя пристанище в какой-то пещере в пустыне, слегка трясясь и переживая какой-то благоговейный страх, ощущение тайны, опасности и красоты, в которое погружается засыпающий ребенок (U, 76).

Вспоминая об этом уже после «холодной войны» (теперь художница делает из этих списанных самолетов предметы искусства), она, похоже, находит свои прошлые страхи парадоксально привлекательными:

Теперь, когда эта власть разбилась вдребезги или развалилась и когда даже тогдашние советские границы перестали существовать в прежнем виде, я думаю, мы понимаем, мы оглядываемся назад, мы видим самих себя яснее, и их тоже. Власть значила что-то тридцать, сорок лет назад. Она была неколебимой, она была концентрированной, она была ощутимой. В ней чувствовалось величие, опасность, страх, все такое. И она держала нас вместе, Советы и нас. Может, на ней держался весь мир. Можно было все измерить. Можно было измерить надежду и можно было измерить разрушение. Не то что бы я хочу вернуть все назад. Это позади, оно и к лучшему. Но факт остается фактом (U, 76).

В эпоху, когда власть стала неустойчивой, рассредоточенной и неощутимой, Клара с нежностью отзывается о вещах, дававших уверенность сорок лет назад, хотя и признает все несчастье жизни, проходившей в таком страхе. Марвин Ланди, коллекционер бейсбольных редкостей, точно так же утверждает, что ««холодная война» — твой друг»:

Она единственное, что существует постоянно. Она настоящая, она надежная. Ведь худшие твои кошмары начинаются как раз тогда, когда напряжению и соперничеству приходит конец. Вся мощь и устрашение государства проникнут в твою кровь (U, 170).