Культурные истоки французской революции

Я хотел бы также поблагодарить студентов Корнеллского университета, посещавших семинар, который я вел там с сентября по май 1988 года в качестве профессора Центра европейских и международных исследований имени Луиджи Эйнауди при этом университете — эти студенты первыми услышали и обсудили наброски глав этой книги.

Я сердечно благодарен всем тем, кто по обе стороны Атлантического океана ободрял меня своими отзывами, когда я излагал в своих лекциях и докладах идеи, которые легли в основу этой книги.

Наконец, я хотел бы выразить признательность первым читателям рукописи этой книги — моим друзьям Киту М. Бейкеру и Стивену Л. Каплану, а также воздать должное человеку, который вот уже двадцать лет является моим ближайшим коллегой по работе и с которым мы обсуждаем все возникающие проблемы, — Роберту Дарнтону.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Культурные истоки Французской революции — ради чего писать заново книгу, которая уже существует?

Разве Даниэль Морне, публикуя более полувека назад, в 1933 году, «Интеллектуальные истоки Французской революции», не сформулировал проблему раз и навсегда и не дал исчерпывающие ответы на все возможные вопросы? Не осужден ли историк констатировать те же факты, приводить те же доказательства, подобно Пьеру Менару из рассказа Борхеса, слово в слово, строка за строкой воссоздающему текст «Дон Кихота»?[2]

На эти вопросы можно дать двоякий ответ. Прежде всего сегодня мы знаем не то или не только то, что знали пятьдесят лет назад, и существует немало серьезных монографий, подкрепляющих выводы общего характера конкретными сведениями. Кроме того, даже если предположить, что ни проблема, ни ее решение не изменились, то так же как «Дон Кихот» Менара — не «Дон Кихот» Сервантеса, ибо при тождестве текстов он написан четырьмя столетиями позже, так и наше отношение к проблеме истоков уже не может быть выражено при помощи понятий, привычных для Морне и его современников. Историки стали более осторожны в установлении причинно-следственных связей. Стремительно сменяющие друг друга события с трудом укладываются в общепринятые категории; ход развития истории больше не представляется единственно возможным и имеющим заранее известный финал, — все это учит историков осмотрительности и недоверчивости.

Удастся ли нам избежать опасностей ретроспективного «предвидения», высказываемого, когда событие уже свершилось, если мы подставим вместо одного слова другое, заменим «интеллектуальные» истоки на «культурные»? Предлагаемая формулировка, несомненно, перекликается с формулировками тех историков, которые в последние двадцать — тридцать лет уделяют преимущественное внимание не столько традиционной истории идей, сколько социологии культуры. Кроме того, эта формулировка подтверждает, что даже самые новые и смелые концепции рождаются под влиянием сдвигов общественного сознания, которые, не выливаясь в четкие определения, тем не менее обусловливают и упорядочивают интеллектуальные построения. При этом особенно важно подчеркнуть, что, формулируя проблему по-новому, мы тем самым ставим и сам вопрос иначе, ибо речь идет уже не столько о том, чтобы выяснить, присутствует ли событие в тех идеях, которые его предвосхищают, предваряют или призывают, сколько о том, чтобы распознать перемены, происшедшие в воззрениях и чувствах, — перемены, благодаря которым могло произойти столь стремительное и столь полное разрушение прежнего — политического и общественного — порядка. В этом смысле утверждение, что Французская революция имеет «культурные истоки», ни в коей мере не означает, будто мы собираемся выяснять ее причины, — мы намереваемся лишь обрисовать ряд условий, которые сделали ее возможной, — возможной же она стала потому, что стала мыслимой.