Кумир

— А ты не знаешь? — Она дотянулась до него и вложила их ему в руку. Он озадаченно смотрел на них.

— Вот так.— Она совсем раскрыла халат, выскользнула из него и кинула на пол. Потом схватила одну из лент, затянула в узел вокруг лодыжки и привязала ее к одной из латунных опор в ногах кровати.

— Что ты делаешь? — воскликнул он.

Она взяла другую ленту и привязала вторую лодыжку — к другой опоре. Теперь она сидела, раздвинув ноги. Он стоял, онемевший. Она выбрала еще две ленты и затянула их в узел вокруг кистей. А когда она улеглась на спину, он понял: она хочет, чтобы он привязал ее кисти к латунным опорам в изголовье.

— Салли, но это…

— Сделай,— сказала она.— Пожалуйста.— И такое вожделение было в ее глазах, какого он никогда раньше не встречал в женщине.

Он привязал ее запястья, и она сказала:

— Там еще кое-что, в ящике.

Когда он открыл и увидел его содержимое, то был испуган, даже потрясен.

Она выгнулась и так натянула все четыре ленты, что застонали кроватные столбики. И тут он увидел, до чего беззащитна ее поза.

22.40.

Дэн Истмен смотрел на револьвер 38-го калибра. Тяжко убивать себя. Даже если смерть кажется единственным честным выходом из положения для всех заинтересованных лиц. Но даже если смерть кажется единственно удовлетворительным концом, разуму тяжко отдать последний приказ.

А впрочем, в общем-то, это вопрос техники. В ухо? В рот? В висок? И еще боль. Будет ли больно? И как долго? И что за грязь останется на полу и стенах? Затем идут практические дела: предсмертное письмо, завещание, страховой полис.

Разум нашел верный путь, чтобы выразить свою волю к жизни.

Дэн Истмен просидел так очень долго — ему казалось, часы,— глядя на револьвер, лежащий на его письменном столе, пытаясь приставить его к голове и нажать курок.

И еще одно мешало последнему толчку к действию: мигающие лампочки на его телефоне. Все восемь лампочек мигали, и все быстрее, когда президент на пресс-конференции заканчивал свое приготовленное заранее выступление. Они не переставали мигать.

Он знал, что за каждой из этих лампочек стоит журналист или политик — проницательные мужчины или женщины, и у всех безжалостные вопросы. Собирается ли он подать в отставку? Как он мог сделать столь необоснованное заявление? Президент уже потребовал от него уйти? И он знал: этим вопросам не будет конца. Их будут задавать, пока он участвует в политике, пока участвует в общественной жизни страны. А затем они примут иную форму.

Даже если он подаст в отставку, все равно позор и презрение последуют за ним. Навсегда. Его друзья и друзья его жены станут бесконечно шептаться за его спиной. В клубе. После церковной службы. Его дети, что жили своей жизнью привилегированных отпрысков государственного и национального лидера, станут объектом любопытства или, что много хуже, жалости. Как хроническая болезнь, как дурной запах, бесчестье станет преследовать его и семью повсюду. Окутает их как туманом, которому невозможно противостоять, нельзя рассеять: вечное, неискоренимое клеймо.

В общем, Дэн Истмен глубоко ушел в размышления о жизни и смерти. Но не успел прийти ни к какому выводу, когда его секретарша, Дэйл, громко застучала в дверь кабинета. Это его отрезвило. За все девять лет, что она на него работала, он ни разу не видел ее потерявшей самообладание. Он тотчас понял, что зачем-то ей понадобился — случилось нечто немаловажное.

Он откинулся назад в кресле и глубоко выдохнул, послав струю воздуха в потолок. Затем выдвинул нижний ящик письменного стола и запер в нем револьвер. Встал, оправил рубашку, подошел к двери и открыл ее.

Когда Дэйл увидела его, она побледнела. Может быть, потому, что он выглядел как мертвец. А может быть, это было реакцией на изумление в лице Дэна Истмена, когда позади нее он увидел директора ЦРУ.

23.35.

У Лу Бендера было шесть белых рубашек, четыре черных галстука, и носил он часы "Таймекс". Его старая экономка, Шарлотт, сама покупала все, что надо для квартиры. У него не было машины, и он надеялся, что она ему никогда не понадобится. Он вполне довольствовался баночкой тунца на ланч, если доводилось проводить уик-энд дома. Но было кое-что, доставлявшее Лу Бендеру истинное наслаждение, и сегодня вечером он доставил себе это удовольствие.

Много лет назад, когда некий важный деятель пытался сблизиться с сенатором Бэйкером, он послал ему, Бендеру, камеру для увлажнения воздуха — большой квадратный ящик, сделанный из красиво подобранных пород красного дерева, отполированных до зеркального блеска. Сейчас ящик занимал почетное место в гостиной Лу Бендера — на антикварном столике, в тихом углу, подальше от ветра и прямых солнечных лучей. Теперь Лу Бендер держал в нем сигары, а для особых случаев, вроде сегодняшнего, несколько "Партагас луситаниас" — лучших, по его мнению, гаванских сигар.

Другим удовольствием, которое Лу Бендер ценил выше прочих, было бренди — "Хеннесси экстра". Он держал его в хрустальном "баккара", оправленном в серебро. Это был подарок от матери к его пятидесятилетию.